Американский аналитический центр RAND 27 сентября опубликовал свой доклад «Военное вмешательство России: модели, движущие силы и указатели [1]» (https://www.rand.org/pubs/research_reports/RRA444-3.html [1]), часть которого посвящена причинам и внутренним пружинам российского вмешательства в гражданскую войну в Сирии. Как полагают американские эксперты, вход России в Сирию в 2015 году перевернул широко распространенное мнение о подходе Москвы к применению силы за пределами ее границ. Ранее предполагалось, что Россия не будет вмешиваться в конфликты за пределами своего непосредственного соседства в постсоветской Евразии. В отличие от Советского Союза, у постсоветской России не было таких средств, учитывая ее резко ослабленный военный потенциал, отсутствие мотива, учитывая отказ от идеологической движущей силы разжигания глобальной революции и борьбы с холодной войной, для вмешательства в региональные горячие точки за пределами региона. С началом кампании ВКС РФ, которая началась 30 сентября 2015 года, Россия продемонстрировала, что это не так. До 2019 года российское вмешательство продолжало бросать вызов всем прогнозам. Несмотря на ранние заявления о негативных последствиях поддержки Москвой алавитского меньшинства в жестокой гражданской войне против повстанцев, которые в основном составляют суннитское большинство населения страны, для региональных связей Москвы с государствами, возглавляемыми суннитами, и даже угрозе усиления внутреннего терроризма со стороны местного (в основном суннитского) мусульманского населения, такой негативной реакции пока не проявилось. Фактически, вмешательство привело к беспрецедентному усилению регионального влияния России. И Москве удалось сохранить свое присутствие в Сирии с небольшими издержками и эффективно сотрудничать с союзниками на местах, избегая трясины или «второго Афганистана», как многие предсказывали. Когда в 2011 году разразилась гражданская война в Сирии, отношения Москвы с Дамаском были далеки от фактического союза, который мы наблюдаем сегодня. У России было наследие военных связей советской эпохи с режимом Башара Асада, но двусторонние отношения в значительной степени испортились с распадом СССР. Ключевыми факторами, которые привели к вмешательству России в Сирию в 2015 году, были наличие внешней угрозы, опасения по поводу баланса сил в регионе и проблемы национального статуса. Военный потенциал был важнейшим стимулирующим фактором, как и военные факторы, характерные для сирийского театра военных действий. Ни партнерство России с режимом Асада, ни внутренние или идеологические факторы в рамках исследования RAND не были определены как значимые в данном случае. В значительной степени суждения американских экспертов о принятии решений в России в целом и в случае с Сирией в частности не могут быть окончательными. У них не было доступа к ключевым участникам, участвующим в принятии решения, или к архивным доказательствам, связанным с ним. Более того, это решение, по мнению американских экспертов, было принято чрезвычайно небольшой группой лиц в российском руководстве.
Факторы, подлежащие оценке
Американские эксперты начали с оценки тех факторов, на которые указывали российские политики, принимающие решения, объясняя свое решение вмешаться в сирийский конфликт. Прежде всего, они утверждали, что режим Асада находился под угрозой неминуемого краха летом 2015 года и что такое развитие событий создаст прямую угрозу России. Эта угроза придет в форме транснационального терроризма, что отразится на российской действительности. Как считают авторы доклада, не нужно верить российскому руководству на слово, но террористическую угрозу как движущую силу российской политики, безусловно, стоит оценить более подробно. Вторая возможная внешняя угроза, вытекающая из потенциального неминуемого краха режима Асада, не была сформулирована российскими лидерами напрямую, но она вытекает из целого ряда других заявлений, которые они сделали в последние годы. Падение Асада в результате действия повстанцев, стимулировали в Москве необходимость поддержания соответствующего статуса: в частности, идею о том, что Россия является великой державой и должна быть признана другими как таковая. Вмешательство в Сирию рассматривалось как средство, позволяющее России вырваться из западных усилий по ее изоляции, заставляя Запад взаимодействовать с Россией на равных. Наконец, фактор повышения военного потенциала России был ключевым для принятия решения о вмешательстве. Реформы армии, принятые после 2008 года, значительно расширили возможности Москвы по проведению воздушных операций. Как полагают американские эксперты, дореформенные российские военные, вероятно, не смогли бы провести операцию в Сирии с таким же эффектом.
Непрямые факторы
Партнерство России с режимом Асада на первый взгляд может показаться важным фактором вмешательства. Хотя у Москвы не было союзнических обязательств перед Дамаском, сохранение режима Асада вполне могло быть самоцелью. Однако при ближайшем рассмотрении важность самого партнерства — в отличие, например, от важности взаимоотношений для регионального баланса сил — представляется менее убедительной. Более трех лет до вмешательства Россия была привержена «политическому переходу» в Сирии, сначала в Женевском коммюнике, а затем в резолюциях СБ ООН 2042, 2118 и 2254. Как отмечалось ранее, в этих документах содержался призыв к окончательной передаче власти «переходному руководящему органу, который будет осуществлять все исполнительные полномочия, [которые] должны быть сформированы на основе взаимного согласия». В такой орган не должен был входить Асад, поскольку большинство оппозиционных групп никогда не согласились бы на продолжение его правления. Другими словами, если бы ситуация на местах не развиваясь таким образом (т.е. в направлении предполагаемого неминуемого краха режима), вполне вероятно, что Москва поддержала бы уход Асада, если бы это не произошло в результате насильственной смены власти. Двусторонние связи с Дамаском приносили России геополитические выгоды, но до вмешательства двусторонние отношения были слабыми, с незначительными политическими, экономическими или стратегическими содержаниями. Один видный российский аналитик назвал это «мифическим альянсом». Короче говоря, партнерство с Сирией сыграло роль в принятии решения о вмешательстве не потому, что оно имело какое-либо существенное значение для России само по себе, а из-за косвенных геополитических последствий падения Асада и угроз, которые оно могло бы создать. Следует также отметить, что партнерство с Асадом было важным фактором в содействии осуществлению интервенции и приобретало все большее значение для России с момента начала военной операции. Однако анализ авторов доклада касается только первоначальных причин принятия решения Москвы вмешаться. Хотя несколько аналитиков указали на цель укрепления внутренней легитимности в качестве движущей силы российского вмешательства, немногие российские эксперты (если таковые вообще имеются) сделали аналогичные заявления в отношении решения по Сирии. В России никогда не было подавляющей общественной поддержки вмешательства в Сирию. Российское общество в целом поддерживает статус великой державы своей страны (88% по состоянию на ноябрь 2018 года), но оно не очень поддерживает военные операции в отдаленных горячих точках. Как считают американские эксперты, Кремль, вероятно, рассматривал вмешательство в Сирию через призму минимизации негативных внутриполитических последствий, и воспользовался им для укрепления своей легитимности. Кремль контролировал внутреннее отношение к войне и свел к минимуму публичное раскрытие информации о жертвах, чтобы предотвратить любую общественную реакцию. С экономической точки зрения Россия относительно мало что поставила на карту в Сирии. Российские компании имели инвестиции в такие секторы, как энергетика и сельское хозяйство, но ни один из этих проектов не имел стратегического значения. Торговые связи с участием полугосударственных образований были по существу заморожены с 1992 по 2005 год из-за спора о более 13 млрд долларов сирийского долга советской эпохи. В 2005 году Россия согласилась списать бОльшую часть долга и разрешить Сирии использовать оставшуюся часть для покупки оружия российского производства. Но даже торговля оружием не имела большого значения для России. Как выразился один аналитик: «Они [сирийцы] являются старыми клиентами, но они очень бедны». Дамаск просто не мог позволить себе покупать системы с большими издержками. К тому времени, когда Россия принимала решение о своем вмешательстве в 2015 году, Москва полностью осознавала, что сирийская экономика была разрушена войной и не будет значительным клиентом на долгосрочную перспективу. В российском вмешательстве не было убедительной экономической логики. Есть некоторые группы идентичности, которые связывают Россию с Сирией. До войны в Сирии жила довольно значительная община русских выходцев. Сирийская христианская община, которая практикует Восточное православие, имеет связи с Русской Православной Церковью. Однако эти связи никогда не были особенно политически значимыми для России. Эти связи нельзя считать определяющими факторами принятия решения вмешаться, особенно в сравнении с важностью групп соидентичности для России в ее ближайшем окружении на постсоветском пространстве. В такой персонализированной политической системе, как российская, характер лидера всегда играет определенную роль в определении политики. В российском случае процесс принятия решений в последние годы все больше деинституционализируется, что только усиливает центральную роль предрасположенностей президента В.Путина. Как считают авторы доклада, решение о вмешательстве в Сирию было принято не только Владимиром Путиным. Сообщается, что ключевые решения по Сирии были приняты относительно небольшой группой, в том числе секретарем Совета национальной безопасности Николаем Патрушевым, министром обороны Сергеем Шойгу, начальником Генерального штаба Валерием Герасимовым, главой Федеральной службы безопасности Александром Бортниковым и главой администрации Сергеем Ивановым. У американских экспертов нет никаких указаний на то, что кто- либо из них возражал против этого решения. Более того, не было публичного оспаривания этого решения элитами, как только оно было принято. В то время как шаг по аннексии Крыма, по-видимому, был предпринят импровизированно самим Путиным в течение примерно двух недель после первоначального вторжения на Украину, российским военным потребовались месяцы, чтобы подготовиться к военной операции в Сирии, переправив необходимый личный состав и технику на театр военных действий. Поэтому в этот процесс был вовлечен более широкий сегмент силовых структур, и в частности военные. Вообще говоря, взгляды Путина на вопросы войны и мира в значительной степени отражают более широкое внешнеполитическое сообщество в России. У авторов доклада мало прямых или косвенных доказательств того, что личность Путина сыграла центральную роль в принятии решения вмешаться в Сирию.
Фактор 1: Внешние угрозы суверенитету
Как пишут американские эксперты, предполагаемые внешние угрозы, имеющие отношение к решению вмешаться в Сирию вытекали из характера ситуации на местах в Сирии в то время, когда было принято это решение. Как отмечалось ранее, Москва различными способами поддерживала Асада с начала конфликта в 2011 году, но решение о прямом вмешательстве, вероятно, было принято только весной или летом 2015 года. Это решение было принято в контексте ухудшения положения сирийского правительства на поле боя. Силы Асада с 2013 года уступали позиции различным повстанческим группировкам, включая «Исламское государство» (ИГ, запрещено в России), курдов, Свободную сирийскую армию (ССА) и группировки, возглавляемые «Джебхат ан-Нусрой» (запрещена в России). Но весной 2015 года произошли два события, которые, похоже, привели многих в Москве к выводу, что конец Асада близок. В мае 2015 года ИГ захватило Пальмиру. В то же время коалиция во главе с «Джебхат ан-Нусрой» атаковала силы Асада на северо-западе Сирии. Москва расценила эти неудачи как признаки того, что дни Асада были сочтены. Путин последовательно подчеркивал, что сирийская «государственность» оказалась под угрозой краха, когда было принято решение: за исключением вмешательства, риск состоял в «полной сомализации стране, полная деградация государственности». Он также предупреждал о повторении «ливийского сценария» в Сирии. Даже если согласится с этой оценкой неизбежного краха режима, если бы не военное вмешательство России, этот крах сам по себе не должен представлять внешнюю угрозу для России. В конце концов, следуя путинской метафоре, крах режима в Сомали и Ливии не привел к непосредственной угрозе российскому суверенитету. Как явствует из Стратегии национальной безопасности России, Москва подключила тезис о связи свержения существующих режимов с целью дестабилизирующего распространения терроризма и экстремизма. Однако, похоже, что восприятие Москвой угрозы последствий падения режима в Сирии было гораздо более острым, чем в других случаях. Российское военно-политическое руководство рассматривало силы, противостоящие режиму Асада, как нечто большее, чем просто террористическую ячейку или повстанческую группировку. Вместо этого, как выразился тогдашний глава российской военной разведки, ИГ и «Джебхат ан-Нусра» были «террористическими организациями новой формации, преследующими амбициозные цели и способными быстро адаптироваться к изменениям обстоятельств». Возможности этих сил, включая бронетехнику, беспилотные летательные аппараты и даже средства радиоэлектронной борьбы, были сопоставимы с обычными вооруженными силами. Способность этих организаций подрывать сирийские вооруженные силы с помощью непрямой тактики и внезапности ставила последних в постоянную оборону. Более того, оппозиционные силы в целом считались опосредованной силой для Соединенных Штатов и их союзников в «гибридной войне», развязанной с целью подорвать правительство в Дамаске, которое было недостаточно сильным и недостаточно уступчивым. Битва между религиозными экстремистскими силами при иностранной поддержке и светским государством вызвала у многих в Москве воспоминания борьбы России с чеченским сепаратизмом и войну Советского Союза против моджахедов в Афганистане. Экстремисты в России давно имеют связи с Ближним Востоком, в том числе с салафитскими и ваххабитскими группами. Чеченские сепаратисты получали прямую поддержку от организаций в Персидском заливе. По сути, российские официальные лица приравняли падение Асада к захвату Сирии суннитскими экстремистами. Начальник Генштаба Валерий Герасимов сказал: «Если бы мы не вмешались в Сирию, что бы произошло? . . .Еще месяц или два, и к концу 2015 года Сирия была бы полностью под властью ИГ. Если бы это произошло, последствия не могли бы быть сдержаны в пределах границ Сирии. По словам Путина, это привело бы к проникновению из [Сирии] значительной части боевиков на территорию Российской Федерации и территорию соседних государств, с которыми у нас, по сути, открытые границы. Это было бы реальной, чрезвычайно серьезной опасностью для нас. Короче говоря, смена режима в Сирии придаст смелости и усилит транснациональную террористическую угрозу российскому суверенитету. Путин имел в виду значительное число граждан России и соседних государств Кавказа и Центральной Азии, которые вступили в ряды ИГ в Сирии. Он назвал цифру в диапазоне 2500 из России и 4500 из Центральной Азии; независимая оценка товарищи предполагают более низкие, но все же значительные цифры. В России проживает самое большое мусульманское население в Европе: около 16 миллионов, или примерно 11 процентов населения страны. Москва вела две жестокие войны, чтобы подавить экстремистские силы в Чечне. После окончания Второй чеченской войны повстанческое движение продолжалось как там, так и (особенно) в других регионах Северного Кавказа, хотя и с низким уровнем интенсивности. На протяжении всего постсоветского периода россияне сталкивались с ужасающими террористическими нападениями в результате этих конфликтов, в том числе в Москве и других крупных городах. По мере того как ИГ и другие экстремистские группировки набирали силу в Сирии, росли и их связи с российскими экстремистскими элементами. Русские и русскоязычные боевики вступили в ряды ИГ, в то время как ИГ установило больший контроль над экстремистскими сетями в России. Например, боевики из Кавказского региона заняли высшие руководящие посты в ИГ. Абу Умар аш-Шишани, этнический чеченец из Грузии, которая воевала против России как во второй войне в Чечне, так и в российско-грузинском конфликте 2008 года, стал высшим военным командиром. По сообщениям, ИГ развернуло три русскоязычных батальона. Русскоязычную пропаганду ИГ опередила только группировка на арабском и английском языках. В 2014 году командиры среднего звена повстанческих сил на Северном Кавказе начали заявлять о своей верности ИГ. (в этом анализе нет ни слова, о том кто собственно мобилизовал этих чеченцев, которые использовались в качестве первоначально военной силы ИГ в Сирии. А это Катар, который ради этого просто купил «Эмират Кавказ» — авт.)». В июне 2015 года руководство «Эмирата Кавказ», экстремистской зонтичной группировки в регионе, присягнуло на верность лидеру из ИГ. Впоследствии ИГ объявило новую провинцию своего предполагаемого халифата на Кавказе (Вилайят Кавказ). Хотя сообщалось, что Россия молчаливо разрешила некоторым экстремистам покинуть российский Северный Кавказ и отправиться в Сирию, перспектива их возвращения представляла значительную угрозу. Как сказал Путин, вмешательство было предназначено, чтобы «действовать на упреждение, бороться и уничтожать боевиков и террористов на уже захваченных ими территориях, а не ждать когда они придут в наш дом». То же самое относится и к экстремистам соседних странах Центральной Азии и Кавказа, поскольку в России практически нет контроля на границе с Казахстаном, Кыргызстаном, Узбекистаном, Азербайджаном и Таджикистаном, все из которых имели доморощенное экстремистское насилие различной степени тяжести и были источником иностранных боевиков в Сирии. Возможно, даже более угрожающим фактором, чем возвращение экстремистов, была перспектива их победы, поскольку они могли использовать Сирию в качестве базы для нападения на Россию, и их победа могла вдохновить, радикализировать и активизировать оставшиеся экстремистские группировки в России и рядом с ней. Если бы Россия не вмешалась, как выразился Герасимов, «ИГ продолжало бы набирать обороты, распространившись на соседние страны… Нам пришлось бы противостоять этой силе на нашей собственной территории. Они будут действовать на Кавказе, в Центральной Азии и в Поволжье [России]». Несколько западных аналитиков поставили под сомнение искренность восприятия Россией угрозы в отношении транснационального терроризма из-за последующих бомбардировок ВКС групп умеренной оппозиции. Флоренция Гауб, европейский ученый, назвала это «отказом России от войны с ИГ», утверждая, что «военная кампания России в Сирии была шедевром стратегической дезинформации. Вместо борьбы с ИГ, Москва помогала сирийскому режиму сокрушить единственную оставшуюся жизнеспособную политическую альтернативу… сводя сложности сирийской войны к бинарному выбору между режимом Асада и захватом власти исламскими экстремистами». Она и другие эксперты утверждали, что борьба с ИГ была всего лишь прикрытием поддержки Россией режима Асада. Несомненно, верно, что воздушная кампания России, особенно на ее начальных этапах, была нацелена на группы, угрожающие территории, контролируемой сирийским правительством, которые были оппозиционными силами. На более поздних этапах, как отмечалось ранее, Москва действительно нацелилась на ИГ. С российской точки зрения, однако, эти действия полностью соответствовали ее заявленной цели по борьбе с терроризмом. Российская теория победы в Сирии утверждала, что единственный способ победить терроризм — это восстановить функционирование сирийского правительства, или того, что Путин назвал его государственностью. Как он выразился, «нет другого решения сирийского кризиса, кроме укрепления существующих законных государственных институтов, поддержки их в борьбе с терроризмом». Эта точка зрения отчасти была функцией подхода российского истеблишмента к управлению в целом, которая подчеркивает сильное государство как необходимое условие для всех других общественных благ. Но, в частности, в случае с Сирией, у него была своя логика боя. Так как Россия не была готова задействовать большое количество сухопутных войск, ей необходимо было укрепить сирийские вооруженные силы, чтобы они могли возглавить наземную кампанию. За два дня до начала военной операции Путин сказал, что «кроме армии Асада, больше вообще никто не воюет с ИГ на земле… Незначительные авиаудары, в том числе нанесенные ВВС США, не решают суть проблемы. При этом вам понадобятся действия, предпринятые на местах после ударов; эти мероприятия должны быть строго скоординированы. Вам нужно понять, какие удары необходимы, где они необходимы, и кто будет продвигаться на местах после ударов. В Сирии нет другой силы [для этого], кроме армии Асада». Поэтому сосредоточение атак на тех группах, которые представляли наибольшую угрозу для правительства Асада, полностью соответствовало противодействию террористической угрозе с российской точки зрения. Безусловно, существовали альтернативные подходы к достижению контртеррористических целей Москвы, такие как сосредоточение внимания на переходе к более инклюзивной политической системе, но российские стратеги, как правило, отдавали предпочтение тем подходам к борьбе с повстанцами, которые укрепляют светских лидеров. Крах режима Асада представил нечто большее, чем просто угроза терроризма с точки зрения Москвы. Многие в российском истеблишменте убеждены, что череда интервенций под руководством США, которые привели к смене режима после окончания холодной войны, Война — Косово, Афганистан, Ирак и Ливия — и то, что они видят как поддерживаемые Западом народные восстания, которые вытесняют действующих лидеров (как в случае цветных революций), создают опасные прецеденты, которые могут быть использованы против России. Как отмечало Разведывательное управление Министерства обороны, Москва обеспокоена тем, что попытки США диктовать набор приемлемых международных норм угрожают основам власти Кремля и выдает лицензию на иностранное вмешательство во внутренние дела России. Кремль убежден, что Соединенные Штаты закладывают основу для смены режима в России. Хотя в 2015 году военная интервенция в ливийском стиле с целью свержения Асада не рассматривалась, крах режима от рук повстанцев был почти столь же проблематичным для Москвы. По мнению Москвы, оппозиционные группы были доверенными лицами Запада и его региональных союзников, которые поддерживали вооруженные группировки, чтобы свергнуть режим. Восстания «арабской весны», как правило, многим в Москве казались повторением революций в ее окрестностях, которые привели к политическим изменениям в Грузии, Украине и Кыргызстане в 2003, 2004 и 2005 годах, соответственно, и снова в Украине в 2014 году. Москва стала рассматривать эти восстания как инструмент западной (в частности, американской) политики. Этот инструмент, как утверждался, был применен для устранения действующих правительств, которые проводили политику, противоречащую интересам США, и замены их податливыми фигурами или, если все остальное не удастся, посеять явный беспорядок. Американские аналитики считают, что у российских военных есть подробная схема этой предполагаемой политики, начиная с того, что западные правительства спонсируют усилия по подготовке оппозиционных движений, а затем делегитимируют действующие правительства, разжигают протесты и так далее, до последнего акта установления марионеточного режима. На самом деле, российские стратеги первоначально использовали термин «гибридная война» для описания этой западной тактики. Свержение Асада силами повстанческой коалиции, поддерживаемой Соединенными Штатами и их союзниками, еще больше узаконило бы практику смены режима с помощью такой гибридной тактики. Таким образом, Москва поставила во главу угла прекращение смены режима в Сирии в качестве передовой защиты своего собственного режима. Важно отметить, что российский истеблишмент не проводит различия между такой внешней угрозой безопасности режима и угрозами национальной безопасности. Это слияние — не просто результат стремления Кремля к самосохранению. Вмешиваясь в Сирию, Россия стремилась предотвратить успех (и, следовательно, легитимизацию) тактики, которая в конечном итоге может быть использована против нее. Как только падение Асада стало казаться неизбежным, глобальное противодействие России смене режима потребовало от нее принятия мер.
Фактор 2: Региональный энергетический баланс
Как пишут авторы доклада, хотя российское правительство, возможно, было несколько гибким в отношении того, кто будет править Сирией в постконфликтном контексте, оно, безусловно, хотело избежать нового правительства в Дамаске, которое было бы враждебно настроено к Москве и вытеснила бы Россию с ее единственного плацдарма на Ближнем Востоке. У Москвы был только Дамаск в качестве сколько-нибудь значимого партнера в регионе, если не считать его часто напряженных отношений с Тегераном. Ни в одной другой стране региона не размещались российские военные и разведывательные объекты. В отличие от практически всех других крупных региональных держав, таких как Саудовская Аравия, Египет, Ирак, Израиль, Иордания, Объединенные Арабские Эмираты и Катар, Сирия имела враждебные отношения с Соединенными Штатами и, следовательно, не была близким партнером для американских военных и не размещала у себя американские базы. Между Москвой и Дамаском также существовали довольно прочные военно-политические связи. И недавние данные свидетельствуют о том, что смены режимов в регионе под руководством Запада нанесла ущерб российским интересам. После падения режима Каддафи в Ливии в 2011 году Россия потеряла по меньшей мере 4 млрд долларов в сделках с оружием и, как сообщается, десятки миллиардов долларов в других потенциальных контрактах.