В конце прошлого месяца наследный принц Саудовской Аравии Мухаммед бен Сальман (МБС) дал обширное 90-минутное интервью на государственном канале Rotana с ведущим Абдаллой аль-Мудайфером. Наследный принц подробно рассказал о своих достижениях и о том, что еще предстоит сделать. Особенно впечатляющими были его заявления о повышении эффективности саудовских министерств и ведомств. Он также рассказал о религиозной политике в рамках намеченных им реформ, подтвердив основную конституционную структуру королевства, основанную на Коране, Сунне Пророка Мухаммеда и Основном законе королевства. Однако, объясняя будущую религиозную политику страны, наследный принц сказал две вещи, которые, вероятно, удивили саудовский религиозный истеблишмент. Во-первых, он заявил, что саудовская конституционная система, будучи связанной Сунной Пророка Мухамеда, признает конституционно обязательными только те тексты хадисов (сообщений), которые считаются мутаватирами. Хадис Пророка считается мутаватиром только, если об этом сообщало такое большое количество передатчиков из поколения в поколение, что немыслимо, что это могло быть сфабриковано. Другими словами, хадис должен быть передан в том же масштабе времени, что и Коран, передача которого, по общему мнению, удовлетворяет этому строгому требованию. В противном случае, в случае хадисов, которые не поднимаются до такого уровня достоверности (а это проверяется только временем), правительство будет применять их только в той мере, в какой они согласуются с благосостоянием народа Саудовской Аравии. А кто это собственно тогда  определяет? Это что-то сильно новое в толковании хадисов с точки зрения использования их в шариате. Вторым заявлением, которое, несомненно, вызвало гнев религиозного истеблишмента, было отрицание МБС какой-либо лояльности ваххабизму. Не осуждая ваххабизм как таковой, наследный принц утверждал, что наделять взгляды какого-либо конкретного человека особым статусом противоречит исламскому монотеизму, не признающему никаких посредников между людьми и Богом. Он зашел так далеко, что сказал, что если бы основатель ваххабизма был жив сегодня, он был бы первым, кто отверг бы идею о том, что его идеи должны восприниматься беспрекословно. Оба эти положения — хотя они могут показаться весьма ограниченными с точки зрения человека, незнакомого с доктринами исламской юриспруденции и теологии, — потенциально весьма революционны. В то же время они могут не иметь большого значения. Когда наследный принц говорит о том, что он связан только теми хадисами, передача которых была столь же распространена, как и Коран, он, по существу, говорит о нулевом наборе: ни один отдельный хадис не был передан так широко и глубоко, чтобы он был сопоставим с Кораном. По этой причине юристы различают два вида текстов, передаваемых массами: один, формулировка которого (lafz) была передана массами, и другой, смысл которого (ma’na ) был широко передан. Простой пример: каждого мусульманина учат хадису: «О делах судят только по их намерениям». Это не массовый хадис с точки зрения формулировки. Он был передан только одним спутником Пророка, а затем только одним человеком следующего поколения. Он стал широко распространенным или известным только в третьем поколении и позже. Но это относится только к его конкретной формулировке. Бесчисленные хадисы и аяты Корана подтверждают центральную роль намерения в мусульманской этике. Соответственно, юристы говорят, что этот конкретный хадис, с точки зрения его формулировки, является единичным хадисом и поэтому может быть приписан только Пророку, в то время как его значение — широко подтвержденное множеством других текстов — несомненно. Не уточняя, претендует ли саудовское государство на обязательность только хадисов, чьи формулировки, в отличие от смысла, массово передаются, наследный принц может либо иметь в виду, что Сунна фактически утратила какую-либо роль в саудовском конституционном порядке, либо что конституционно обязательными являются только те основополагающие принципы Сунны, смысл которых по существу неопровержим. Это приводит к очередной двусмысленности в его ответе на отношение саудовского государства к ваххабизму. Ваххабизм был, в первую очередь, не легальным движением, а скорее теологическим движением, посвященным тому, что он понимал как чистый и бескомпромиссный монотеизм. Одним из самых разрушительных его последствий была тенденция превращать любое несогласие, каким бы незначительным оно ни казалось, в вопрос веры и неверия. Это объясняется тем, что ваххабиты считали, что неспособность придать должный вес религиозным текстам — как они их понимали — равносильна отрицанию божественного суверенитета и равносильна неверию. На этом основании ваххабиты предали анафеме подавляющее большинство мусульманского мира. Они также приняли строгую доктрину «верности и отречения» (аль-валах валь-барах), последователи которой не только обязаны демонстрировать презрение к неверующим (в настоящее время определяемое как включающее большую часть мусульманского мира), но и имели такой же долг по отношению к мусульманам, которые не проявили достаточной нетерпимости к неверию. Именно принципиальная и жесткая нетерпимость ваххабитского движения вызвала большой хаос в мусульманском мире. Если саудовское правительство действительно хочет перевернуть страницу ваххабизма, оно должно быть более откровенным в дистанцировании от доктрины, которая делает немыслимым даже внутримусульманский плюрализм, не говоря уже о межрелигиозном плюрализме. Хотя заявление наследного принца о ликвидации ваххабизма, если оно будет осуществлено, несомненно, приветствуется, многие хотели бы видеть гораздо более полный отказ от тех доктрин, которые делают невозможным сосуществование с «другими» — как мусульманскими, так и немусульманскими. И, наконец, немалая ирония для МБС заключается в том, что он проводит религиозную программу, направленную на ограничение догматической приверженности каждому пророческому сообщению в интересах общества и на поощрение пространства для личных прав и веротерпимости. Мусульманские модернисты сформулировали это видение более века, с фундаментальным отличием: рука об руку с призывами к сокращению того, что составляет «религию», они также призывали к большему участию общественности в управлении через демократию. А это уже сильно напоминает доктрину политического ислама, основными носителями которого являются вроде бы антиподы нынешнего саудовского режима в лице «Братьев-мусульман». Действительно, многие из ученых, наиболее заинтересованных в религиозных реформах, на которые ссылается наследный принц, либо находятся в тюрьме, либо обвиняются в поддержке терроризма именно потому, что они также настаивают на политической программе мусульманского модернизма. В этом отношении подход наследного принца к управлению государством ничем не отличается от подхода других современных арабских лидеров: стремление к социальным реформам без предоставления пространства для участия общественности в управлении. Чего он, похоже, не понимает, так это того, что запуская такие инициативы, он вступает на очень шаткую почву: с одной стороны  его мечта о современном, эффективном саудовском государстве, которое приведет свой народ к процветанию, может быть достигнута только при активном участии саудовских подданных; с другой – он выступает за жесткое ограничение тех элементов гражданского общества, которые напрямую угрожают нынешней политической архитектуре королевства.  То независимое мышление, к которому призывает наследный принц в вопросах религии — и к которому первыми призывали мусульманские модернисты, такие как Рашид Рида, видевшие в королевстве место, где могло бы произойти такое обновление, — несовместимо с деспотическим стилем правления самого наследного принца. В этом плане он сильно напоминает М,Горбачева, который пытался совместить свободу слова и прав с авторитарным по сути советским строем позднего развития, что привело к известным результатам.