Бунт Востока или болезнь Запада?

Исламо-экстремизм, о котором написано за последние годы очень много, существует и развивается не сам по себе, не в каком-то духовном вакууме, а в тесной связи с идейно-политической и социокультурной реальностью мира ислама, и жизни мусульманских диаспор за его пределами. В частности, интересно проследить взаимодействие тех или иных проявлений исламизма с общественно значимыми событиями на Западе.

Незадолго до погромов в предместьях Парижа, 28 октября 2005 г., в «Известиях» было опубликовано интервью с лидером французских троцкистов Оливье Безансно. Он заявил, что его сторонники ведут и будут вести борьбу против крупного бизнеса, увольнений, приватизации, попыток «поставить под вопрос социальные завоевания». Более того, он ратовал за «общество, которое откажется от законов рыночной экономики и получения прибыли» и «учредит справедливое разделение национальных богатств, контролируемое народом». Читая все это, надо помнить, что во Франции сегодня троцкисты собирают до 11 % голосов. То, что они ныне постепенно занимают политическую нишу коммунистов, не вызывает удивления – крах СССР и мирового комдвижения многими на Западе был воспринят как крушение именно сталинистской модели социализма, всегда критиковавшейся троцкистами. Изумляет другое: почему столь популярен во Франции – стране относительно благополучной, славящейся своими социальными льготами и гарантиями, а также – высокими налогами на крупные состояния – столь радикальный вариант левомарксистской идеологии? И как он соотносится с прочими направлениями социального, этнического и конфессионального радикализма, весьма актуальными ныне не только во Франции, но и во всей Западной Европе, да, пожалуй, и во всем мире.

Дело в том, что любая, даже самая удачная модель общественного строя и социального развития рано или поздно себя исчерпывает и вступает в полосу кризиса. Выйдет ли она из него обновленной и усилившийся, зависит от слишком многих причин. Что касается Франции, то там ухудшение положения за последние годы было достаточно заметным. Никакое самое прогрессивное социальное законодательство, никакой протекционизм и высокая продуктивность многих отраслей (в том числе – щедро субсидировавшегося сельского хозяйства) не могли спасти французскую экономику от острой конкуренции на внешних рынках, да и на внутринациональном рынке, с более мощными в финансовом и технологическом отношении экономиками США, Японии, Германии, от не всегда удачного соперничества с соответствующими отраслями производства (в том числе аграрного) Испании и Италии. Созданная за долгие годы правления социалистов модель развития некоторое время удовлетворяла большинство французов. Но затем стали все больше и больше выявляться её недостатки. Множилось число безработных, неблагополучных и недовольных людей, причем – среди самых разных слоев населения. Это привело сначала к победе правых на выборах, а потом – к их попыткам урезать права «слишком влиятельных», по их мнению, профсоюзов, приватизировать многие ранее национализированные предприятия, а также – улучшить финансовое положение страны за счет ограничения различных социальных льгот, что не раз вызывало во Франции массовые забастовки и движения протеста. К тому же, правым не удалось переломить ситуацию: безработица растет, как и количество бедняков, больных, лиц, живущих случайными заработками или просто нищенствующих.

Мусульманские общины во Франции, разумеется, не были изолированы от возраставшей в стране социальной напряженности. Причем старшие поколения мусульман как раз меньше всего были вовлечены в происходившие в стране за последние 10 – 15 лет социальные волнения и проявления недовольства. Те, кого мусульмане в пригородах Парижа и других французских городов называют «старшими братьями» (от 30 лет и старше), как правило, преисполнены уважения к Франции, её порядкам и законам, её культуре и образу жизни. Они благодарны стране, в свое время приютившей их, иногда – даже спасшей от смерти (как, например, это было с десятками тысяч алжирцев служивших во французской колониальной администрации, армии, полиции в начале 60-х годов, а также – с тысячами алжирских служащих, учителей, журналистов, писателей, преследовавшихся в 90-е годы исламскими террористами только за то, что они писали, преподавали и говорили на французском языке, на котором получили образование в свое время). Автору приходилось беседовать с такими «старшими братьями», среди которых были даже профессора знаменитого университета Сорбонны в Париже. Они готовы «стать французами», фактически уже стали ими, хоть и не забывают, где родились и на каком языке с ними говорили в детстве родители.

Однако, большинство среди мусульманских иммигрантов во Франции давно уже составляют не представители старших поколений, а молодежь. В странах Магриба, по некоторым данным, 56 % жителей моложе 20 лет. Скорее всего, среди иммигрантов из Алжира, Туниса, Марокко, Турции, Ливана, Египта, а также – из Сенегала и других африканских стран соотношение поколений примерно такое же. Тем более, что молодежь из этих стран, не находя работы на родине, ищет её на чужбине. При этом уроженцы Арабского Запада (Магриба) по традиции (установившейся ещё в 1912 г.) едут во Францию, где их официально – около 2 млн (800 тыс. алжирцев, 600 тыс. марокканцев и 400 тыс. тунисцев). На самом же деле их гораздо больше, потому что многие въезжали нелегально. Это касается также 350 тыс. турок, 180 тыс. сенегальцев и других. Кроме того, родившиеся во Франции дети и внуки иммигрантов считались (по крайней мере, до недавнего времени) французскими гражданами и не совсем ясно, фигурируют ли они в приводимых выше цифрах. Сами французы признают, что если «официально» у них в стране проживает 5 млн мусульман, то «неофициально» — более 7 млн.

Мусульманская молодежь во Франции, в отличие от «старших братьев», активно участвовала и участвует во всех общественных движениях и политических мероприятиях различных организаций и партий. В массовых собраниях и демонстрациях молодых людей в Париже и Лионе во время студенческих беспорядков 1994 г. и 1996 г., а также в ходе профсоюзных митингов и шествий во время забастовок 1998 г. и 2003 г. всегда не менее половины участников составляли арабы, африканцы, вьетнамцы и прочие «не-французы» (впрочем, уже в 2003 г. каждый третий гражданин Франции не был французом по происхождению). Обычно они не старались как-то отделить себя от окружающих и шли, как и все, под флагами и транспарантами с лозунгами анархистов, коммунистов, социалистов, других общефранцузских левых организаций. Но это не означало, что они растворялись в общей массе протестующих, теряли свое особое лицо и забывали о своих специфических интересах. С одной стороны, многие из них, действительно ощущая себя, согласно известному выражению де Голля, «французами в полной мере», хотели поддержать своих товарищей. С другой стороны, они присматривались к тому, что происходило, набирались политического опыта и знания французского общества.

Необходимо учитывать, что мусульманская молодежь, имевшая французское гражданство, реагировала на все происходящее в стране и на безработицу, социальную неустроенность, глухое безразличие властей и жесткость полиции во многих случаях совсем иначе, чем французы, попавшие в аналогичное положение. Последние стремились преодолеть неблагоприятную ситуацию, используя букву закона, свои гражданские права, помощь политических партий, профсоюзов и других организаций, понимая, что только так можно чего-то добиться. Им в голову не приходило прибегнуть к методам мятежа, вооруженного и вообще революционного насилия, ибо они не раз убеждались в неэффективности этих методов (последний раз – во время печально известных радикальных выступлений молодежи против власти де Голля в мае 1968 г.). Они (даже – самые обездоленные и разочаровавшиеся) хотят улучшить свое личное положение и положение в стране в целом, не разрушая её. А у юных мусульман ко всем чувствам, вызванным, как и у их французских собратьев, социальной неустроенностью и материальными лишениями, добавляется ещё и мотив этноконфессионального отчуждения. Они убеждены, что работы у них нет прежде всего ввиду дискриминации иммигрантов по национальному и религиозному признаку. Это действительно имеет место, но далеко не всегда. Чаще всего иммигранты остаются без работы по тем же причинам, что и французы, т.е. вследствие общего ухудшения положения в стране, банкротств нерентабельных предприятий, сокращения производства. Однако сами они думают иначе. И у них есть для этого некоторые основания.

Со времени окончания колониальной войны 1954 – 1962 гг. в Алжире оттуда во Францию переселилось более 800 тыс. европейцев (французов, испанцев, итальянцев, мальтийцев и других). Многие из них жили в Алжире на протяжении четырех поколений и до сих пор тяжело переживают сам факт превращения этой страны из «французской земли навсегда» в независимое государство. Они отчаянно сопротивлялись окончанию войны в Алжире, не желая его покидать. Именно из них состоял костяк военно-фашистской организации ОАС, пытавшейся путем безудержного террора в Алжире и во Франции предотвратить освобождение Алжира. Вынужденные переехать в метрополию, они столкнулись здесь с европейцами, ранее покинувшими Марокко, Тунис и другие бывшие колонии Франции. У тех тоже был опыт, хотя и более краткий, антиарабского террора в рядах экстремистских группировок, таких как «Французское присутствие», «Красная рука» и другие. Вместе все эти ожесточившиеся беглецы, объединившись с ветеранами колониальных войн, серьезно усилили крайне правые силы Франции, особенно т.н. Национальный фронт во главе с бывшим офицером сражавшихся в Алжире колониальных парашютистов Жаном-Мари Ле Пеном. Вот уже 40 лет как Ле Пен и другие крайне правые требуют «очистить» Францию от иммигрантов. И у них немало сторонников в госаппарате и силовых структурах. Поэтому, хоть во Франции и нет массового расизма, а шовинистические выходки политических хулиганов в общем редки, тем не менее иммигранты все последнее десятилетия ощущали на себе давление крайне правых, да и просто правых, всегда находивших повод и способ как-то их ущемить.

«Когда ты «черный» — сказал корреспонденту «Известий» мусульманин Хаджи из Сенегала, живущий в одном из пригородов Парижа, — твои документы проверяют пять раз в день… Только работы все равно нет. Даже если бы у меня была профессия, то едва ли я получил бы место. Всегда возьмут какого-нибудь «чистого» француза Пьера, а не «цветного» Абдуллу». Хаджи не совсем точно представляет себе ситуацию. Трудовые мигранты объективно нужны, но далеко не на всякое место. И так обстоит дело не только во Франции. Профессор университета Чикаго Г. Дерлугьян подчеркивает: «Желающих месить бетон, убирать улицы и стоять у конвейера европейцы без труда отыскали в своих бывших владениях: англичане – в Пакистане и на Ямайке, немцы – в Турции и Югославии, французы – в Алжире и Сенегале». Однако время шло, наиболее «грязные» и требующее тяжелого физического труда производства перебазировались в афро-азиатские и латиноамериканские страны, а в Европу на места мусорщиков, ремонтников, носильщиков прибыли новые кадры «лимиты?» (выражение Г. Дерлугьяна), согласные на самую дешевую оплату и мало, что требующие, тем более – те из них, кто прибыл нелегально.

Но в этом случае дети и внуки иммигрантов первой волны просто оказываются на обочине жизни. Большинство их уже на деле европеизировалось, с детства говорит по-французски и по-английски, носит европейскую одежду и т.п. Однако, даже получив права гражданина той или иной страны Запада, они не могут получить работы как ввиду того, что в большинстве случаев не получили соответствующего образования и квалификации, так и ввиду высокой конкуренции за хорошо оплачиваемые места, требующие серьезной профессиональной подготовки. Но ведь их, вернее – их родителей и дедов, в свое время приглашали на совсем другую работу. Вот почему взрыв социального возмущения охватывает в Европе казалось бы более благополучную часть иммигрантской молодежи. Имея формальные права граждан, эта молодежь ещё более, чем недавно приехавшие и ничего не имеющие (однако, ещё не потерявшие надежды хоть кое-что получить) соотечественники, ощущает свою неполноценность и страдает от фактического неравенства тем острее, чем больше это неравенство вуалируется формальным равноправием.

Поэтому достаточно было инцидента с двумя подростками, случайно попавшими, убегая от полиции, под ток высокого напряжения 27 октября 2005 г., чтобы долго копившееся в полуассимилированных поколениях эмигрантской молодежи отчаяние, безнадежность и ожесточение вылились в открытое столкновение с властями, по сути дела – в разрушительный бунт против сложившегося порядка вещей, против явной, хоть и замаскированной дискриминации, против постоянных преследований, оскорблений и ущемлений со стороны полиции. Уже в первые же дни были сожжены сотни автомобилей (в том числе, принадлежавших арабам, имеющим работу), ранены 20 полицейских. Последовавшие аресты, судебные приговоры и особенно обещания кумира правых Франции министра внутренних дел Николя Саркози «вычистить» из предместьев столицы «вандалов» и «мерзавцев» только подлили масла в огонь. «Мы вам еще устроим Багдад» — кричали, нападая на полицию с кирками, лопатами и бутылками с зажигательной смесью, молодые мятежники. Кое-где они стали применять и огнестрельное оружие, а количество сожженных ими автомобилей за 10 дней бунта дошло до 3500. Кроме них горели также магазины, склады, полицейские комиссариаты. К 8 ноября было арестовано более 1 тыс. чел. Правая газета «Фигаро» торжественно провозгласила «крах» политики интеграции последних 40 лет, не подозревая, что это была не интеграция, а скорее видимость таковой.

Беспорядки ещё продолжались, а политики, эксперты, журналисты уже принялись выдвигать самые разные объяснения случившегося. Были попытки прямо связать выступления мятежников с нелегальной деятельностью исламистов, будто бы присылавших во Францию своих представителей из Афганистана и Саудовской Аравии. Кое-кто не исключал и возможной заинтересованности во всем этом США, выигравших от беспорядков во Франции и морально, и политически, и экономически. Многие чуть ли не главной причиной считали предвыборную обстановку во Франции, соперничество за пост президента Н. Саркози и премьера де Вильпена, которые, вместо того, чтобы подавить бунт, занимались интригами, взаимным подсиживанием и стремлением «подставить» друг друга, что мол, и привело к печальному итогу.

Все эти объяснения, возможно, имеют, а, может быть, и не имеют под собой оснований. Главное, во всяком случае, не в них, а в социальной подоплеке событий, в социальной их составляющей. Стоит обратить внимание на то, что ни одного религиозного лозунга не было выдвинуто. Конечно, исламо-экстремизм и всё, что с ним было связано за последние десятилетия, не мог не повлиять на настроение бунтовщиков, не подогреть их чувства, не подхлестнуть их решимость выступить, тем более – столь разрушительно. Однако, дело не в этом, а в том, что ислам – это наиболее четко выраженная и ясно видимая в наше время преграда между иммигрантами и их возможной интеграцией во французское общество. К тому же, ислам всегда был важной частью идеологии национализма всех магрибинцев. Достаточно вспомнить знаменитую формулу Ассоциации алжирских улемов: «Алжир – моя родина, Ислам – моя религия, арабский – мой язык». Тем самым ислам объективно превращается в символ противостояния тех, кому в Европе доступны западный образ и уровень жизни, реальные политические права и гражданское общество, и тех, кому они не доступны.

Вместе с тем, несмотря на продолжающиеся кое-где стычки и постепенно нарастающие усиление полицейских репрессий, не надо забывать и другую сторону медали. Да, отношения между французами и иммигрантами после ноября 2005 г. прежними уже не будут. Да, многие французы, десятилетиями жившие бок-о-бок с иммигрантами и голосовавшие за левых (коммунистов и социалистов) теперь, судя по всему, изменят свою позицию (некоторые из них уже сейчас говорят, что будут отныне поддерживать ранее им ненавистного Ле Пена). Но иммигранты все равно останутся во Франции, хотя некоторых из них, за участие в погромах уже высылают. И они будут по-прежнему стремиться к ассимиляции с французами, к интеграции в столь критикуемое ими общество бывшей метрополии. Они, несмотря на все претензии к Франции, знают, что, только оставшись в ней, они могут чего-то добиться в жизни. «Здесь я за месяц заработаю столько, сколько в Сенегале за год» — сказал упоминавшийся выше Хаджи. Да и в случае долгого неполучения работы у него есть перспектива: или получать пособие, вчетверо по крайней мере превосходящее возможный заработок на родине, или получать подготовку в «центре профессиональной ориентации» (с перспективой повышения квалификации), да еще 350 евро в придачу.

Иммигранты останутся во Франции (как и в Великобритании, Бельгии, Германии), потому что они не только сами в ней нуждаются, но и нужны ей самой. Нужны для всякого рода вспомогательных и непрестижных видов работ, нужны как резервная армия труда для давления на тех, кто, будучи при деле, требует прибавки зарплаты, нужны для сохранения контактов с бывшими колониями и своего влияния в них, для поддержания тезиса о «цивилизаторской» миссии Франции во всем мире и для пропаганды её образа как страны, где был впервые провозглашен и с тех пор неустанно реализуется принцип «свобода, равенство, братство». Это понимают во Франции, судя по последним заявлениям, политики любой ориентации (кроме Ле Пена). Это понимают и силы правопорядка, проявившие во время погромов «исключительную выдержку» (чрезмерную, по мнению многих российских газет). «Ни полиции, ни жандармерии не в чем себя упрекнуть» — сказал Саркози. Случайно ли это?

Думается, что нет. Французские спецслужбы, как выяснилось в эти дни, еще несколько лет назад предсказали «восстание иммигрантов», назвав в секретном докладе «взрывоопасными» 750 кварталов в различных французских пригородах. Сейчас Европейский Союз, в котором Франция играет одну из главных ролей, выделяет Парижу 50 млн евро для обустройства пострадавших предместий. Более того, Союз готов выделить еще миллиард евро тем своим государствам-членам, которые столкнутся с аналогичными проблемами. Это говорит о том, что в руководстве Союза поняли социальную суть горячей «французской осени» и реальную угрозу её распространения на все страны Запада. Потому что этот «бунт Востока» внутри Европы (некоторые говорят о «взрыве третьего мира внутри первого») на самом деле – болезнь Запада, следствие социальных, этнических и прочих дисбалансов внутри западного общества. Иммигранты реагируют на это более импульсивно и агрессивно, поскольку чувствуют себя более ущемленными. Но их реакция может стать (а, может быть, уже стала?) своего рода предисловием к более массовым и организованным социальным волнениям. Поэтому ответ властей на бунт иммигрантов – не эмоциональный, а рациональный, продиктованный не чувством мести, а разумным стремлением решить вставшую перед обществом проблему пусть не кардинально, но хотя бы на ближайшие годы. Столкновение двух миров при всей его взрывоопасности подтвердило в очередной раз необходимость соглашения, взаимоприемлемого компромисса между ними. Удастся ли этого достигнуть, покажет только время.

62.95MB | MySQL:102 | 0,405sec