Конец второго десятилетия нынешнего века характеризовался заметным усилением дипломатической и политической активности в ближневосточном регионе Китая – страны, чьи активы в этом регионе ранее ограничивалось почти сугубо экономическими интересами. Пекин стал заметным игроком в раскладе политических сил в Сирии и вокруг нее, а также геостратегическом раскладе в Восточном Средиземноморье и передней Азии в целом. И все эти тенденции стали фоном для быстрого развития многоплановых отношений КНР с Израилем, которые в некоторых сферах приблизились к состоянию стратегического партнерства – что не исключало разногласий, нередко довольно острых, по вопросам, являющимся принципиальными для каждой из стран.
Заявки Пекина
Следует заметить, что потенциал для подобного позиционирования накапливался постепенно. Исторически Левант и Ближний Восток в целом занимали периферийное положение во внешнеполитической активности Пекина после Второй мировой войны. Что было связано как с весьма ограниченным экономическим интересом Китая к региону, в основном, связанным с удовлетворением энергетических потребностей страны. Так и тем, что в Пекине не считали перспективным искать свою нишу в Восточном Средиземноморье, где многие десятилетия правила игры определяли СССР (ближайшим союзником которого в регионе была Сирия) и Западный блок во главе с США, покровительствовавшего Турции, Ливану, Иордании и Израилю. Ситуация во многом стала иной распадом Советского Союза в 1991 году и постепенной перестановкой сил на «мировой шахматной доске», что открывало свои возможности и для новых региональных игроков.
Уже в первом десятилетии нового века, параллельно с ростом глобальных амбиций КНР, ее экономическая и дипломатическая активность в регионе заметно усилилась. А поворотным пунктом нынешних политико-дипломатических демаршей Китая многие эксперты считают публикацию в 2013 году программы «Новый шелковый путь» (Belt and Road Initiative — BRI), призванный связать сетью оборудованных сухопутных и морских маршрутов по Азии, Африке, Европе и прилегающим к ним морям. И чью геополитическую компоненту, превращавшую Китай из «простого», хотя и сколь угодно масштабного, потребителя ближневосточных нефти (на которую приходится более половины китайского импорта из региона) и иных энергоносителей, в одного из ведущих политико-экономических игроков, уже тогда было невозможно не заметить. Причем, словами дело явно не ограничилось, коль скоро в 2013-2020 годах Пекин стал крупнейшим иностранным инвестором на Ближнем Востоке (порядка $155 млрд — более 40% всех прямых внешних инвестиций в регион).
Хотя Ближний Восток и не является, в отличие от Юго-Восточной Азии, главной геополитической целью Пекина, регион там рассматривают в качестве «расширения» его геостратегической периферии. В силу чего Китай, по оценке израильского китаеведа Мордехая Чазизы развивает двухсторонние отношения с ближневосточными государствами, имея в виду обеспечение гарантированного импорта углеводородов, трансрегиональных каналов экспорта товаров, и в более отдаленной перспективе – увеличение своего влияния в нем за счет максимального вытеснения оттуда США.
Похоже, что особое значение в этой связи для планов Пекина, в силу своего геостратегического положения, имеют два адреса. Первый – это Турция, взаимный товарооборот с которой Китая уже в 2000 году пересек рубеж в $1 млрд. А за следующее десятилетие, накануне подписания странами в 2010 году серии соглашений в рамках «отношений стратегического сотрудничества», предполагавшие также массированные китайские инвестиции в инфраструктурные и транспортные проекты, увеличился в 10 раз, и еще втрое (до $28 млрд) к 2014 году. Превратив тем самым Турцию в четвертого по значению ближневосточного торгового партнера Китая, а Китай, чьи инвестиции в турецкую экономику составили в 2010-2020 гг. порядка $11 млрд – в третьего (после Германии и России) по значению торгового партнера Турции. Даже если пока не очевидно, в какой степени речь идет о win-win game, для Турции, программа «Новый шелковый путь», как справедливо замечают турецкие аналитики, «является источником остродефицитной наличной валюты, а Турция для Китая – стратегический плацдарм в Средиземноморье».
Вторым адресом в регионе в Пекине видится Левант – что, как справедливо замечают эксперты, объясняет готовность Китая инвестировать более $3 млрд в строительство нового, крупнейшего израильского порта в Хайфе, равно как и интерес к ливанскому порту Триполи и сирийским портам Латакия и Тартус. Тот факт, что два последних являются сегодня согласованной со всеми вовлеченными в сирийский кризис сторонами «зоной эксклюзивных интересов России», китайцев, похоже, не слишком смущает. В Пекине, судя по всему, полагают решить с Москвой этот вопрос в тот момент, когда актуальной станет тема послевоенной реконструкции Сирии – проект, который потребует у международного сообщества сотен миллиардов долларов, и где у Китая будет мало конкурентов. Потому Китай, как небезосновательно замечают некоторые эксперты, оставляя России (и Ирану) честь военного и политического спасения режима Асада, пока ограничивается ролью лоббиста интересов Дамаска на международной арене, рассматривая этот ход в качестве перспективной инвестиции, которая со временем принесет свои экономические дивиденды.
Акселератором политической составляющей всех этих тенденций в политике Китая во многом стал объявленный разрыв предыдущего президента США, Дональда Трампа с внешнеполитическим наследием Барака Обамы, включая и радикальный пересмотр курса прежней демократической администрации в сфере урегулирования конфликта Израиля с палестинскими арабами и арабским миром в целом. И на фоне тогдашних спекуляций об альтернативных проектах лидеров стран, возможно, готовых попробовать опередить американцев, попытка Пекина войти в эту нишу не была таким уж большим сюрпризом. Имевшиеся в этой связи предположения получили частичное подтверждение в последний день июля 2017 года, когда тогдашний посол Китая в ООН Лю Цзеи заявил о наличии у председателя КНР Си Цзиньпина оригинального плана по разрешение палестино-израильского конфликта. По словам Лю Цзеи китайский проект возобновления переговоров между Иерусалимом и Рамаллой, был разработан по итогам дискуссий на эту тему, которые имели место между лидерами КНР и премьер-министром Израиля Биньямином Нетаньяху, который посетил Китай в марте 2017 года с визитом в честь 25-летия установления дипломатических отношений между двумя странами. А также с главой ПНА Махмудом Аббасом, во время его визита в Пекин в июле того же года.
Оригинальности в китайском плане, который во многом были повторением идей, высказанных в Пекине еще в 2013 году, было не слишком много. Речь шла об общих, причем достаточно расплывчато сформулированных декларациях и инструментах эпохи кризиса ранее “мирного», а теперь именуемого «политическим» «ословского» процесса. О которые разбились как прежние американские схемы (планы Клинтона, Теннета, Митчелла, «Дорожная карта» и «Проект Аннаполиса» Дж. Буша-младшего, а также «доктрина Обамы»), так и альтернативные варианты урегулирования, включая первые версии «арабского» или саудовского плана, и Парижскую инициативу (на которую, кстати, очень похож проект, выдвинутый Китаем). Причем, по единственной причине: максимальная глубина израильских уступок ни в одном случае не достигала, и не имеет шансов достигнуть минимальных требований руководства ПНА/ООП, по большому счету, заинтересованного не столько в создании собственного, Палестинского государства, сколько в бесконечной борьбе за него, и освоении сопутствующих финансовых и дипломатических дивидендов.
Несложно предположить, что этот факт вряд ли являлся секретом для китайской стороны. Тем более что большинство взвешенных заявлений китайского МИДа по поводу обстановки в регионе вызывали, как отмечали израильские журналисты, лишь «пожимание плечами». Так что участие в 2017 году тогдашнего вице-спикера Кнессета Хилика Бара в организованной в Пекине трехсторонней встрече израильских, китайских и палестино-арабских представителей, вряд ли было чем-то большим, чем данью дипломатической вежливости и протоколу. Так в чем же причина выдвижения Пекином и другими дальневосточными центрами силы, ранее проявлявшими минимальный практический интерес к теме палестино-израильского мирного урегулирования, сегодня этих заведомо бесперспективных проектов?
Что касается Китая, то ответ содержится в четвёртом пункте плана, представленного в ООН от имени председателя КНР Си Цзиньпина, который предусматривает инициирование проектов экономического развития региона – что прямо связано с вышеуказанными геополитическими интересами Пекина на Ближнем Востоке, обслуживающим финансовые, торгово-экономические, инфраструктурные и иные активы Поднебесной. И примерно сходными мотивы можно заметить и за политическими демаршами в регионе и Токио. Однако если в прошлом все эти интересы дальневосточных держав преимущественно исчерпывались сотрудничеством с арабскими странами и Ираном, в последние годы Пекин – как и иные супердержавы Дальнего Востока – проявляли растущий интерес к партнерству с Израилем.
Так, по данным СМИ, израильский военный экспорт в КНР уступает только российскому экспорту, и имеет тенденцию к стремительному росту. Как отмечается в отчете комиссии Конгресса США по американо-китайским отношениям, среди израильских поставок находятся электронные системы управления огнем для ВМС КНР, оптика и средства связи, крылатые ракеты и ракеты класса «воздух-воздух», беспилотные летательные аппараты, авиационные тренажеры, и другое высокотехнологичное оружие. И все же, военная сфера, которая первоначально в основном интересовала Пекин в отношениях с Израилем, сегодня явно уступает сотрудничеству в гражданских областях.