Сегодня, когда краткосрочная перспектива сирийского режима просматривается достаточно ясно, есть смыл задуматься о будущем политическом и общественном устройстве Сирии. И здесь, конечно, не обойтись без так называемого «политического ислама». Тем боле, что события в Египте, Тунисе, Марокко и, отчасти, Ливии, связанные с процессом  выстраивания новых элементов политической системы, в ходе, которого  решительно заявили о себе представители исламских политических движений, вновь возбудили у части местных и зарубежных экспертов и политиков опасения относительно возможного прихода к власти в этих и других арабских странах «исламистов».

Немалая часть представителей этого экспертного сообщества и политической элиты склонна связывать, вхождение «исламистов» в структуры власти этих государств с их превращением в конечном итоге в исламские «эмираты», ухудшением положения религиозных меньшинств, наступлением на гражданские права и свободы законов шариата и, вообще, целым комплексом негативных процессов. Отчасти такая трактовка событий объяснима и  высказываемые опасения понятны.

Долгое время представители политического ислама в арабских странах находились на положении гонимой оппозиции и скептически воспринимались правящей элитой этих стран, многие представители которой по-прежнему сохраняются на местах.

С другой стороны, различные отряды исламской оппозиции по-разному проявили себя за последние десятилетия. Некоторые из них, отчаявшись добиться от власти уступок, встали на путь радикализма и даже вооруженной борьбы. Лозунг «Ислам – вот решение», хотя и снят сегодня с повестки, но продолжает сохраняться в памяти многих людей, особенно, из числа религиозных меньшинств. В тоже время, в целом успешный опыт правления исламской Партии справедливости и развития в Турции не может оставаться незамеченным, хотя бы ее партнерами по НАТО, и многими арабскими политиками. Да и иранская модель, несмотря на свои особенности и сохраняющееся недоверие к Ирану, доказала, что смогла превратить Иран в региональную державу, с которой приходиться считаться не только арабам, но и США и ЕС.

Скорее всего, высказанные выше озабоченности, можно отнести по большой части к опасению неизведанного. Речь идет, прежде всего, о том, что многим действительно сложно уверенно определить поведение «исламистов», если они придут к власти.

Ведь еще до начала арабских революций в странах действовало несколько влиятельных политических сил в лице так называемой президенции (это понятие значительно шире, чем аппарат президента), чиновничье-бюрократической элиты, армии и «исламистов». Последние просто олицетворяли собой внесистемную силу. После революций, положение изменилось. На политической арене арабских стран остались только две сохранившие свою структуру и ресурсы силы — армия и «исламисты», способные взять власть, добытую кровью революционного народа. «Исламистам» стало еще проще. Они стали (вернее готовятся стать) частью новой системы. И только военные могут составить им реальную конкуренцию.

История взаимоотношений власти и исламских организаций в современной Сирии, а также алгоритм их взаимодействия определялись совокупностью политических, экономических, социально-культурных и исторических факторов.

Первыми гражданскими правительствами, пришедшими к власти в Сирии после обретения политической независимости в 1943 г., предпринимались попытки создать новую социально-политическую систему по либеральным образцам прежней метрополии. Наряду с созданием «светских» партий религиозные организации пользовались значительной свободой в выражении своих политических  взглядов. В 1950-е гг. в демократически избранном сирийском парламенте заседали представители религиозной организации «Братья-мусульмане». Несмотря на приход к власти в стране партии Баас  в марте 1963 г., в стране еще в течение нескольких лет на базе национальной платформы происходило объединение светских и религиозных политических сил и движений.

Однако к середине 1970-х гг. мирное сосуществование власти  и  «братьев» завершилось. В период с 1976  по 1982 гг. движение «Братьев-мусульман», часть отрядов которого пытались вооруженным путем добиться свержения действующей власти, было полностью разгромлено. В этот же период был принят не отмененный до сих пор закон № 49, согласно которому сама принадлежность к «братству» карается смертной казнью. Свою деятельность  сирийские «братья» продолжили в  ряде соседних арабских стран и западноевропейских государств.

Однако по мере того как идеологические скрепы (социализм и арабский национализм в их сирийской трактовке)  мобилизационной модели общества стали давать сбои, власть решила приспособить «умеренный» ислам в качестве одной из идеологических подпорок для манипуляции общественным сознанием, в котором все заметнее усиливались консервативные настроения.  В 80-90-е гг. XX в. в сирийском политическом дискурсе все чаще начинает появляться религиозная риторика. Все более заметным становится религиозный элемент в социально-культурной деятельности государства. Строились новые мечети и медресе, общее число которых в 1990-е гг. приблизилось к 3 тыс.

В условиях постепенной исламизации общественной и культурной жизни светская составляющая национальной идеологии все больше отходила на задний план. В практическом плане это выражалось в заметном увеличении числа одетых в хиджабы женщин в общественных местах и сочинений религиозного характера на полках книжных магазинов.          Религиозные дисциплины стали шире внедряться в образовательные программы высших учебных заведений страны, особенно на гуманитарных факультетах. В качестве обязательного элемента оформления аппарата научных работ становится цитирование трудов исламских богословов. Крупнейшим государственным центром обучения являлся шариатский факультет Дамасского университета. Во второй половине 1990–х гг. на его курсах училось около 4 тыс. студентов.

Основными причинами активизации деятельности «исламистов» послужили ухудшающееся экономическое положение в стране, снижение жизненного уровня населения и, как следствие, рост социальной напряженности. В сирийском руководстве осознавали, что рост религиозных настроений в стране  невозможно было повернуть вспять, и главной задачей в этой связи становилось придание процессу исламизации контролируемого характера, не несущего в себе угрозы режиму.

Одновременно сирийским спецслужбам была поставлена задача — усилить работу в национальных и зарубежных исламских центрах с целью нейтрализации их усилий, контроля над их деятельностью и предотвращения провокаций. Режим в большей степени был обеспокоен не столько радикальной внутренней исламской оппозицией, которая, несмотря на ряд досадных накладок, в целом уверенно контролировалась органами безопасности, сколько ее связями с зарубежными исламскими  организациями  и  активно  развивавшимся процессом массовой исламизации сирийского общества. Освобождение  из  тюрем  около  2400  политзаключенных в середине 1990-х гг. (на условиях их письменного отказа от продолжения борьбы с властью и занятия политической деятельностью), большинство из которых принадлежали к группировке «Братья-мусульмане» и обвинялись в причастности к незаконной деятельности,  послужило определенной разрядкой в отношениях между властями и исламской оппозицией.

В этот период в сирийском руководстве полагали, что страна не может себе позволить легализовать деятельность «исламистов». Дамаск считал, что в случае каких-то осложнений или катаклизмов в стране «братья» могли бы вновь оказаться «по другую сторону баррикад».

Предпринимавшиеся режимом попытки по созданию так называемой исламской партии, преимущественно из числа суннитов, во главе с известными представителями религиозного истэблишмента САР М.Шейхо и Р.Бути окончились неудачей. Власти планировали в дальнейшем интегрировать ее в существующую политическую структуру (НПФ) и таким образом канализировать исламские настроения. Выражая полную ло­яльность режиму и лично президенту, верховный муфтий САР А.Кефтару,  а также М.Шейхо и Р.Бути высказались против подобной идеи, мотивируя свою позицию тем, что, во-первых, большинство членов НПФ — мусульмане, а создание подобной партии при наличии в стране представителей других религий неминуемо привело бы к стремлению создать их свои собственные партии и, как следствие, возможному обострению конфессиональной обстановки.

В целом, сирийскому руководству, несмотря на множество конфессий и течений в них, удавалось обеспечивать, в том числе и силовыми методами, межконфессиональный баланс в стране. Властям удавалось придать процессу исламизации стабильный и контролируемый характер.

Приход к власти в Сирии президента Башара Асада в июне 2000 г.  внес определенные коррективы в отношения нового политического руководства с исламскими организациями. Б.Асад отменил изданный в 1983 г. указ, запрещавший ученицам и студенткам одевать хиджаб. В 2003 г. был издан указ, согласно которому военнослужащим срочной службы разрешалось молиться в военных лагерях. Данный шаг противоречил всей прежней практике властей, которые стремились искоренить в армейской среде любые проявления религии. Отношение к исламу в армии ограничивалось присутствием в Омеядской мечети ряда крупных сирийских военачальников вместе с президентом по праздникам.

Ряд лидеров зарубежной исламской оппозиции в лице «Братьев-мусульман» обратились к Б.Асаду с предложением начать диалог о примирении с властью и возвращении в Сирию.  В ноябре 2000 г. Б.Асад распорядился выпустить из сирийских тюрем около 400 членов организации. Несмотря на то, что после прихода к власти в стране Б.Асада большинство сирийских «братьев» отреклись от насилия как средства политической борьбы, власти опасались перспективы объединения или тесного сближения исламистских оппозиционных организаций с либерально-демократическими  силами.

Тем не менее, сирийские власти не хотели иметь дело с «братьями» как с организацией и не считали целесообразным сотрудничать с подобными радикальными исламскими группировками.

С другой стороны, процесс роста политического ислама в САР ставил перед сирийским руководством вопрос о неизбежности допуска представителей патриотического исламского движения к участию  в государственных делах. Однако подходить к решению этого вопроса власти намеревались очень осторожно и избирательно.

Несмотря на это, накануне революционных событий в Сирии, рост религиозных настроений в  стране был виден на каждом шагу. Можно сказать, что Сирия испытывала растущую религиозную экспансию в общественной и культурной жизни.

В обиход вошли домашние собрания женщин, на которых обсуждали вопросы религии, изучали религиозные дисциплины. Руководителям религиозных общин было предоставлено больше свободы для обсуждения актуальных  политических вопросов. Настоятели крупных мечетей, как и прежде, находились под контролем местных спецслужб, однако в малых городах и сельской местности, где прочно обосновались приверженцы салафитского толка, эта практика уже не действовала. Судебные органы значительно жестче, чем прежде, реагировали на нарушение религиозных норм поведения и исламской морали, особенно в течение месяца рамадана. Все чаще встречались случаи, когда привычная государственная цензура произведений искусства и науки, определялась религиозными деятелями.

Верховный муфтий САР Салах Кефтару – сын покойного муфтия Ахмеда Кефтару – неоднократно выступал по пятницам с проповедью перед 10-тысячной толпой в дамасской мечети «Абу Нур». Он также руководил крупнейшей в Сирии религиозной образовательной организацией, число учащихся  в которой выросло с 2002 по 2005 гг. с 5 до 7 тыс. человек. По мнению С.Кефтару, возрождение ислама в САР являлось результатом полного провала политики светских властей арабских стран, что вынуждало молодежь искать альтернативу официальной идеологии. Подобное заявление, сделанное еще несколько лет назад, неминуемо бы привело к аресту муфтия.

На протяжении последних 40 лет правящая партия — Баас, основанная на  светских идеях арабского национализма, вела непримиримую борьбу против любых проявлений радикального ислама.  За несколько последних лет до революционных событий,  ее отношение к исламским организациям изменилось.

Ряд высокопоставленных партийных функционеров считали, что баасистам необходимо сблизиться с патриотическим исламским движением для того, чтобы таким образом повысить свою популярность среди широких слоев сирийского населения, прежде всего молодежи. Шейх М.Хабаш, член парламента, представлявший интересы патриотических исламских движений, выступал за диалог власти с «умеренными» исламским организациями.

По его оценке, около 80% «современной исламской улицы» на Арабском Востоке – было представлено традиционалистами-консерваторами, которые не признавали другой веры, кроме ислама; 20% — позиционировали себя как «реформаторы», считавшие, что к вере в Бога «ведет не одна дорога». И только 1%  можно было отнести к «радикалам» и экстремистам.

Наиболее активно представители исламских движений Сирии действовали в сфере идеологии. На практике это выражалось в поддержке ими правозащитной деятельности в стране. Некоторых сирийских правозащитников даже стали ассоциировать  с исламистами.

Однако по мере изменения политической конъюнктуры в стране риторика исламских движений могла измениться, а сфера их деятельности расшириться. Тем более что за несколько последних лет до сирийских событий в социальной структуре страны укрепились позиции так называемого исламского среднего класса, который мог обеспечить финансово-экономическую основу своим представителям во власти.

Таким образом, история взаимоотношений власти и общества в лице исламских организаций в канун революционных событий в Сирии носила неоднозначный и не всегда ровный характер.

По сути, речь шла о постепенном изменении авторитарных методов государственного управления и механизмов манипулирования обществом в интересах правящего меньшинства в пользу большей либерализации действующей политической системы. Подобная трансформация основных парадигм существующей социально-политической системы Сирии была необходима для обеспечения стабильности действовавшего там режима, преемственности руководства, поступательности развития, сохранения внутреннего порядка и безопасности страны, особенно, на этапе смены власти. В Сирии власти фактически признали факт наличия в стране движений политического ислама и пытались адаптировать их умеренное крыло к действующей государственной системе преимущественно в социальной и интеллектуальной сфере. Тем более что в отличие от периода  1970-1980-х гг. в Сирии «Братья-мусульмане» в основном отказались от активной вооруженной борьбы с режимом.

В последние годы президент Сирии Б.Асад больший упор в планах развития страны делал не столько на распространение демократии, сколько на экономических реформах и частичной политической либерализации не затрагивающих основ правящих режимов. Одновременно в социально-экономической области должны были начать проводиться реформы структурного характера, которые бы позволили интегрировать группы общества с низкими и средними доходами в политическое пространство Сирии. Ведь именно эти слои среднего класса и малоимущих групп населения, прежде всего, поддерживали движения политического ислама, и составили в дальнейшем костяк воинствующего исламизма.

В результате властям Сирии  не удалось окончательно покончить с отдельными выступлениями воинствующих исламистов и периодическими вспышками насилия. Понятно, что ограничения политической деятельности путем сохранения закона о чрезвычайном положении не могло решить проблему. Тем более что усилия властей по антитеррористической борьбе с целью укрепления внутреннего контроля и снижения риска мятежных выступлений  не увенчались успехом. Репрессии в отношении умеренных «исламистов» не укрепили позиции власти в обществе. Более того,  в Сирии  после нескольких десятков лет борьбы с воинствующим исламом отмечалось возрождение радикальных настроений среди отдельных отрядов «Братьев-мусульман» и других исламских организаций, которые были готовы использовать силу против правящих режимов.

В условиях начавшейся в конце 2010 года на Ближнем Востоке «арабской весны» властям  Сирии, опиравшимся на мощный аппарат спецслужб и армию, вряд ли удалось бы эффективно контролировать  действие исламского фактора в стране, не прибегая к открытому насилию.

Действительно, если рассматривать арабские революции в рамках религиозной парадигмы, то получается, что те страны, где они произошли и продолжаются (в том или ином виде) отличаются большинством суннитского населения. То есть главной движущей силой этих народных восстаний были и есть люди, исповедующие ислам суннитского толка.

При этом необходимо иметь в виду, что изначально ислам суннитского толка содержал много элементов, которые условно можно было назвать светскими, демократическими. Вернее он был более восприимчив к их осмыслению. В отличие от шиизма, насквозь проникнутого своеобразной вертикалью власти в лице института имамата. Возможно, это послужило одной из причин того, что первичная идеология иранской революции 1979 года в последующем претерпела ряд изменений. Ведь недаром в иранском теологическом сообществе до сих пор не утихают (скорее разгораются) споры об искусственности института Верховного лидера  (рахбара) и необходимости его отмены.      На каком-то этапе, а, вернее к концу XI века, когда сформировались основные богословско-правовые школы (мазхабы), дальнейшая разработка в рамках аль-иджтихада принципов ислама как идеологии и  обоснования общественного устройства прекратилась. «Врата ал-иджтихада» захлопнулись. Скромные попытки исламских реформаторов XIX века продолжить  эту практику, особым успехом не увенчались и не были поддержаны большинством духовенства.

В условиях революционного подъема прежние запреты оказались сняты, что открыло путь для дальнейшего развития, трансформации, самосовершенствования, обновления ислама и как идеологии и как практики общественного устройства, особенно если «исламисты» собирались прочно утвердиться во вновь создаваемых структурах власти, в новой политической системе. При этом подобного рода трансформации в зависимости от складывавшейся внутренней политической коньюктуры и внешнего воздействия могли принимать абсолютно разные формы.

И это особенно было заметно в начальный период революционных событий в Сирии и других странах Леванта, где ислам традиционно был смешан с более ранними религиями и культурами Средиземноморья. Новый постмодернистский ислам — это продукт местных «мегаполисов», культуры «новых» горожан, требовавших свержения власти, которая более полувека тому назад пришла из дальних горных сел и захватила города, создав там свою культуру и установив свои порядки.

Эти «новые» горожане хотели установить новый тип власти, отличный от прежнего режима. Они мечтали учредить новый общественный порядок, основанный на новых принципах. Сирийские революционеры активно использовали интернет и новые технологии. Они выставляли тела убитых, портреты перебежчиков как иконы, хотя в исламе это категорически запрещено.

Возможно, это новое явление могло получить дальнейшее развитие, если бы сирийский режим во время отказался от силовых методов взаимодействия с протестующими и не призвал бы на помощь Иран и  ливанскую «Хизбаллу».

В тоже время, несмотря на то, что сегодня в Сирии возобладала «джихадистская» идея, воплощенная в действиях «Исламского государства». было бы неправильным считать, что, рожденный революцией постмодернистский ислам полностью исчез и не имеет шансов на возрождение.

Поэтому его надо тщательно изучать. Так как он может, при определенных политических условиях, оказать свое позитивное влияние не только на саму Сирию, но и  остальные части Арабского Востока, а также и Европу, где как раз многие мусульмане в силу прямого и опосредованного участия в арабских событиях  заметно  радикализовались.

Это важно и для России, где проживает немало мусульман исповедующих ислам суннитского толка, многие, из которых сегодня открыто, опасаются, что их могут попытаться превратить во врагов власти, которой на деле они готовы служить.

Если допустить, что постмодернистский ислам Леванта это продукт новой городской культуры, то надо признать, что он должен неизбежно впитать в себя характерный для левантийских городов дух либерализма и стремления к демократии.

В условиях кризиса режима, который из последних сил защищает Асад и его сторонники, постмодернистский ислам может стать  существенным дополнением в формировании новой идеологии обустройства общества.