Нынешняя ситуация на Ближнем Востоке и Северной Африки свидетельствует о возрастании роли религии в политических процессах в регионе. В арабских странах религия и религиозные деятели традиционно во многом влияют на определение идентичности государства, характер власти, роль религиозного законодательства в противовес светскому судопроизводству, межобщинные отношения, проблему прав человека, роль женщины в обществе, на многие стороны внутренней и внешней политики государства.
С другой стороны, традиционное общество на Востоке всегда отличалось этническим и религиозным разнообразием. В таких государствах социальные связи, как правило, базировались на религиозной, этнической, земляческой и племенной общности людей. В кризисных обстоятельствах это могло порождать конфликты на этнической и религиозной основе. Сегодня впервые за всю свою новейшую историю Ближний Восток оказался на грани раскола по этническим и конфессиональным признакам. Прежние конфликты, в основе которых лежала борьба за власть и территории, показали свой разрушительный потенциал. Но столкновения на этнической или религиозной основе могут оказаться куда губительней по своим последствиям. Ничем не ограниченные конфессионализм и национализм, порождают этнический сепаратизм и религиозные конфликты, и представляют серьезную угрозу сохранению государственной целостности ближневосточных стран.
Эти непростые явления совпали с периодом, когда многие арабские страны стремились осуществить переход от авторитарной к более либеральной модели управления. Процесс формирования новых контуров политических систем арабо-мусульманских стран Ближнего Востока проходит сегодня в острой борьбе крупных социально-политических сил региона, преследующих различные цели, и до сих пор не завершился.
Действительно, сегодня в условиях «вакуума авторитаризма» создается реальная опасность подрыва существующего военно-политического баланса в регионе. В первую очередь это связано с обострением борьбы за смену власти, эскалацией напряженности в регионе в связи с неурегулированностью палестино-израильского конфликта, попытками исламистов проникнуть в армию, вмешательством внешних сил в региональные процессы.
При этом необходимо иметь в виду, что в исламском мире формирование светских государств началось только в конце XIX века. Ислам намного медленнее, чем другие религии отказывался от идеи религиозной войны. Несмотря на внешне светский характер власти во многих арабских государствах Ближнего Востока, в них все еще силен элемент фундаментализма. Цель фундаменталистских групп – возврат к священному закону шариата, а каждая неудача государственных лидеров объясняется их нежеланием пойти на это.
Сегодняшний пример Сирии, а также Ирака показывает, что идея джихада все еще имеет большое влияние, и у этой идеи нет недостатка в добровольцах, готовых пожертвовать во имя ее жизнью. Хотя джихад главным образом направлен против оказавшихся под влиянием Запада собственных правящих элит, и лишь во вторую очередь – против неверных, мотивационная сила этой идеи в мусульманском мире столь же сильна, как и раньше. Все это свидетельствует о том, что и сегодня идея войны как продолжения религии, особенно в экстремистских формах, вовсе не умерла.
В настоящее время, когда краткосрочная перспектива разрешения сирийского кризиса просматривается весьма смутно, есть смыл задуматься о будущем политическом и общественном устройстве Сирии. И здесь, конечно, не обойтись без так называемых исламистов. События в Египте, Тунисе, Марокко, Ливии, Йемене, связанные с процессом выстраивания новых элементов политической системы, в ходе, которых решительно заявили о себе представители исламистских политических движений, вновь возбудили у части местных и зарубежных экспертов и политиков опасения относительно возможного прихода их к власти в этих и других арабских странах.
***
В случае массовых народных протестов весны 2011 года в Сирии первоначально выдвинутые лозунги свободы, плюрализма, демократии, которые отражали в своей основе законные требования широких слоев сирийского населения, оказались выхолощены и постепенно трансформировались в религиозные лозунги экстремистского характера. Это привело, в конечном итоге, к подмене изначально сформулированных целей революции протестного движения задачами (поддержанными частью оппозиции) установления религиозного государства. Подобная трансформация была во многом связана с целым рядом факторов, в том числе с ростом милитаризации в Сирии, слабой перспективой достичь разрешения кризиса политическим путем, провалом международного сообщества вывести мирные переговоры из тупика. А огромные жертвы среди гражданского населения, сотни тысяч погибших, миллионы беженцев, колоссальные разрушения – всё это вело к изменению мировоззрения широких масс сирийского населения.
Действительно, на ранних стадиях сирийского восстания исламская символика и ее материальное воплощение были слабо представлены в протестной среде. Однако их влияние становилось все заметнее по мере обострения идеологических споров, превращения многих мечетей в «штабы» оппозиции, роста авторитета мусульманских проповедников, повышения их роли в революционных событиях.
Постепенно политические группы и боевые отряды исламистов становились основными фигурантами происходивших в Сирии событий. Участие исламистов в работе сирийской политической оппозиции и рост их влияния на нее уже стало невозможно игнорировать. С одной стороны, использование оппозиционным движением некоторых исламских лозунгов и появление исламистов в ее рядах стало вынужденным шагом. Оно явилось реакцией повстанцев на жестокие действия властей по подавлению восстания в условиях отсутствия какой-либо внешней поддержки светских, национально ориентированных сил, которым приходилось использовать исламские лозунги как средство мобилизации широких масс и поддержания баланса сил. Однако по мере укрепления места и роли в восстании вооруженных исламистских группировок, базирующихся на принципах ислама, использующих религиозную символику и базовые установления исламского государства, стала меняться публичная риторика командиров различных отрядов, как политической, так и военной оппозиции. В своих публичных заявлениях и практической деятельности они стали постепенно отходить от первоначально заявленных протестным движением политических целей.
Этот поворот в сирийском кризисе сопровождался обострением конфессиональной розни между суннитами, алавитами и шиитами, с одной стороны, и национальным расколом между арабами и курдами – с другой. Одновременно усиливалось внешнее вмешательство в сирийский кризис, которое также шло по двум направлениям. Одна часть международного сообщества фактически поддерживала суннитское сопротивление, другая активно защищала режим Б.Асада, который опирался на алавитов и шиитскую поддержку.
Складывавшейся в Сирии и вокруг нее обстановкой умело воспользовались, прежде маргинализировавшиеся режимом салафитские силы, представители которых, особенно на уровне провинциального звена, глубоко проникли в ряды противников режима Б.Асада и определили тем самым в какой-то степени его социальную основу. Постепенно среди них стали заметно выделяться салафитские группировки, связанные с джихадистской идеологией, которые отвергали построение светского демократического государства и выступали за создание государства, основанного на базовых принципах исламского законодательства и администрирования. Отмеченные выше трансформации в сирийском протестном движении в сфере мировоззрения, идеологии и политики в конечном итоге способствовали разжиганию в стране гражданского конфликта, который всё больше милитаризировался и приобретал конфессионально окрашенный характер.
Позднее подобные идеологические установки нашли своё практическое применение на освобожденных территориях в ряде районов провинций Алеппо, Ар-Ракка, Аль-Хасака и Джиср-аш-Шугур. Одновременно идеологические разногласия между различными вооруженными отрядами оппозиции вылились в открытую конфронтацию между ними и фракционную борьбу. Наиболее острые конфликты возникли между отрядами связанными с «Аль-Каидой», Свободной сирийской армией (ССА) и курдами. Почвой для подобной конфронтации послужили попытки ряда исламистских группировок ввести на освобожденных территориях законы и нормы шариата, а также предпринятые ими попытки навязать свою доктрину другим слоям сирийского общества. В тоже время было бы неверным сводить возникшие между различными повстанческими отрядами разногласия исключительно к сфере исламской идеологии. Между местными вооруженными формированиями наблюдались серьезные расхождения во взглядах на будущий политический режим, методы и способы реализации им базовых демократических ценностей.
Для того чтобы хоть как-то приблизится к пониманию сути вышеуказанных процессов внутри оппозиционного движения, необходимо охарактеризовать различные исламские политические объединения, их природу и взгляды, практическую деятельность связанных с ними вооруженных группировок.
Одна из главных проблем, с которой сталкиваются исследователи, изучающие подобные вопросы, заключена в следующем. Подавляющее большинство объектов исследования – исламские движения и организации – практически не были представлены в Сирии до начала антиправительственных выступлений ни политически, ни институционально. Значительная часть этих движений и организаций появилась с началом сирийского восстания и зародилась внутри самого протестного движения. При этом они отличались повышенной секретностью и закрытостью, а часть из них, вышедших из глубокого подполья, куда они были загнаны првящим режимом, не стремилась афишировать свои взгляды.
Ярким примером одного из подобных политических движений была организация «Братьев-мусульман», которая имела достаточно прочное присутствие в общественной и политической жизни Сирии до того, как была запрещена в 1980 году. С началом антиправительственных выступлений «Братья-мусульмане» постепенно стали превращаться в их активного участника.
Другим движением того же толка были сирийские салафиты. До начала кризиса салафитское движение в Сирии находилось под негласным запретом и подвергалось гонениям, но оно стало постепенно возрождаться по мере того, как часть отрядов вооруженной оппозиции восприняла в его ходе идеологическую доктрину салафитов. При этом салафитское движение в Сирии не отличалось прочным единством, и, соответственно, степень его влияния на ситуацию было далеко неоднозначным. Так, в Сирии существовал ряд группировок, которые исповедовали салафизм джихадистского толка, близкий к «Аль-Каиде». Но были и салафиты, которые не имели к «Аль-Каиде» никакого отношения.
Другим не менее влиятельным политическим движением был суфизм. Суфии в Сирии традиционно делились на две группы: одни были тесно связаны с правящим режимом и стояли на официальных позициях; другие не были связаны с властью и исповедовали собственные взгляды. Во время сирийского кризиса подобный дуализм в суфийском движении сохранился, выразившись в практическом плане в расколе его приверженцев на тех, кто поддержал антиправительственные силы, и тех, кто считал необходимым оставаться на нейтральных позициях.
Еще одним движением можно считать так называемых «независимых исламистов». Последние не разделяли взглядов ни «Братьев-мусульман», ни салафитов.
Ряд исследователей выделяет в отдельную группу шейхов и связанные с ними школы. Предпочтительнее, однако, классифицировать их идеологические воззрения по степени их наибольшей близости к трем основным политическим и идеологическим движениям Сирии – «Братьям-мусульманам», суфиям и салафитам.
Нередко многие западные, арабские и российские журналисты и обозреватели упрощенно подходят к этой проблеме. Они склонны рассматривать это сложное и многомерное явление через призму общих представлений, которые зачастую навязаны западными и арабскими СМИ. При этом в немалом числе их печатных и электронных изданий сложно бывает найти сильный логический ряд, выстроенный на аргументированной основе, подтвержденной репрезентативным фактическим материалом, зато во взглядах на эту проблему легко обнаруживаются предубеждения. Так, в ряде случаев практически игнорируются существующие между исламистскими группировками различия в плане их идеологических воззрений, решаемых задачах и целей, которые они преследуют. Слабо учитываются такие факторы, как разная степень их вовлеченности в кризис, их поведенческие стереотипы, различия в предлагаемых концепциях государственного устройства.
В определении подходов к изучению роли религии в деятельности исламистских групп и движений нередко смешивается чисто символическая и духовная роль ислама в процессе восстания. Подобная путаница наблюдается также и при идентификации исламистских движений с точки зрения их оперативной и политической деятельности. Подобного рода генерализация используется и в оценках концептуальных установок, идеологических трендах различных отрядов вооруженной оппозиции. При этом мало внимания уделяется политическим заявлениям их лидеров, выдвигаемым ими идеям и шагам по их реализации на практике.
Существует и немало трудностей концептуального порядка. Это, во-первых, кардинальное отличие «исламистского феномена»[1] от характера сирийского режима (на институциональном уровне, особенно), который в целом хорошо изучен. Во-вторых, сами реалии общественных отношений в Сирии в условиях кризиса, которые имели весьма подвижный характер. В-третьих, исключительность самого сирийского восстания. Оно длится уже 6-й год и прошло несколько этапов, начиная от протестных шествий мирного характера, вооруженного народного восстания, полномасштабной конфессионально окрашенной гражданской войны с участием представителей государственных структур внешних сил (Иран и «Хизбалла», а с сентября 2015 года и России), внешней и внутренней агрессии джихадистских вооруженных формирований («Исламское государство». «Джебхат ан-Нусра») и открытого вооруженного иностранного вмешательства США и их союзников по коалиции под предлогом борьбы с ИГ. В-четвертых, особый исторический контекст, который накладывается на современные условия, в которых протекал сирийский кризис.
Без учета и изучения вышеуказанных обстоятельств достаточно сложно осмыслить различные измерения «исламистского феномена», понять его природу и характер, детали и нюансы обстоятельств его появления.
***
На протяжении более чем 50 лет сирийские исламисты подвергались систематическим репрессиям внутри собственной страны и преследованиям за ее рубежами. Конфронтация между правящим режимом и «Братьями-мусульманами» относится еще к 60-м годам XX столетия. Конец 1970-х годов был отмечен кровавыми событиями восстания «Братьев-мусульман», которое было жестоко подавлено в Хаме в 1982 году. Начиная с 1980-х годов, любая общественная и политическая деятельность исламистов в Сирии находилась под жестким запретом.
В этот период режим активно пытался придать секулярный характер политическим институтам государства и активно внедрял светское мировоззрение в массовое сознание. В результате политический ислам (за исключением официального, государственного) оказался под запретом. Любой, кто пытался исповедовать исламистские взгляды, подлежал аресту. В 1980 году был принят закон № 49, согласно которому только за подозрение в принадлежности к «Братьям-мусульманам» грозила смертная казнь. Этот запрет на политическую деятельность касался не только этой организации, но и всех других исламских и светских политических партий и организаций, чья деятельность шла вразрез с внешней и внутренней политикой сирийского режима.
Отношения салафитов, – которые вынуждены были вести очень ограниченную и практически подпольную работу, – с режимом всегда носили напряженный характер. В действительности господство шейхов и суфиев, их религиозных доктрин в обществе в результате их тесных отношений с режимом приводило на практике к ограничению отношений с режимом других исламских движений. Исторически салафиты и суфии были враждебны друг другу. Дружеское отношение режима к суфиям выражалось в частности в том, что режим не давал распространиться салафитскому вероучению.
Наряду со светским, баасистским характером режима он в своей внутренней политике опирался на мощный аппарат спецслужб. Эта практика особенно ярко проявилась во взаимоотношениях режима с исламистами. К тому же режим часто использовал практику военных судов. Поэтому исламистам в Сирии приходилось испытывать немалые сложности. Их выбор был невелик; уйти в подполье, сесть в тюрьму, уехать за границу или дождаться момента, когда режим падет.
Другой характерной чертой взаимодействия режима с обществом был конфессионализм, который зачастую приобретал черты политического характера (политический конфессионализм). Подавляющая часть высшего сирийского руководства принадлежала к одной религиозной общине – алавитам (численность которых не превышала 12% населения САР). Этот факт лишь усиливал конфессиональный аспект и в без того непростых взаимоотношений исламистов с режимом.
Подобный характер взаимоотношений исламистов с режимом привел в условиях протестного подъема к тому, что общественные ниши, куда могли бы канализироваться настроения «новых» исламистов, т.е. тех, кто вооруженным путем сражался с режимом (речь идет, прежде всего, об ИГ, «Джебхат ан-Нусра», «Джейш аль-ислам»), используя в качестве мировоззренческой основы и идеологических установок исламское вероучение в трактовках сильно отличавшихся от тех группировок, которые существовали на официальном и полуофициальном уровне до начала сирийских событий, появившихся на волне антиправительственных выступлений, на площадке которой они могли бы строить свои отношения с властью, практически отсутствовали, или их рамки оказались очень узкими. В результате многим исследователям и политологам, как в России, так и за рубежом, было очень сложно дать верную оценку даже таким известным движениям как «Братья-мусульмане»» и помочь им выстроить отношения с режимом в условиях кризиса.
В таких странах как Египет, Саудовская Аравия, ряде других монархий Персидского залива, где исламистские организации были также запрещены, всё же были созданы оперативные каналы их взаимодействия с властью. Параллельно существовали определенные идеологические рамки для подобного рода отношений, что несколько облегчало задачу властям в плане селекции и классификации различных отрядов исламистов. В Сирии же накануне кризиса не существовало легальных институализированных исламистских организацией, на примере которых можно было бы дать характеристику организациям «новых» исламистов, появившихся в период антиправительственных выступлений и сравнить их с каким-либо местным аналогом. В лучшем случае эти исламистские организации либо восстанавливали связи, порушенные прежде спецслужбами, либо создавали новые. Это, конечно, не относилось к религиозным институтам (школы, мечети, вакуфы, благотворительные фонды) связанным с режимом, а также к суфийским орденам, чью деятельность правительство поощряло на протяжении последних 30 лет. Поэтому не было ничего удивительного в том, что многие из тех сирийцев, кто связал свою судьбу с борьбой с режимом и вступил в исламистские отряды, испытывали серьезные трудности в определении своей, идеологической или политической идентичности. Не помогло и то, что в ряде отрядов для новобранцев были организованы специальные индокринационные курсы. Основное внимание на них уделялось все-таки боевой подготовке.
Так, до начала кризиса было практически невозможно более или менее четко определить разницу между салафитами-джихадистами, умеренными салафитами и «Братьями-мусульманами» – с точки зрения их отношения к режиму и стратегии борьбы с ним. Поэтому те оппозиционные силы, которые смогли достичь согласия по общим целям, сумели на какое-то время заключить союз. В тоже время подобные альянсы не носили стратегического характера и уж ни в коей мере не отражали общность в понимании конечных целей борьбы с режимом Б.Асада с точки зрения построения новой государственности. К тому же, отношения отдельного члена группы с коллективом носили временный характер, а их прочность во многом зависела от развития ситуации. Поэтому подобные отношения носили весьма непрочный характер и не являлись устойчивыми.
В этой связи, нельзя исключать того, что в постасадовский период характер противостоящих режиму сил (неожиданно для многих) может приобрести светскую компоненту, наряду с исламистской повесткой. При этом их политическая деятельность может дать иные инструменты в виде новых политических партий, СМИ, финансовых фондов, которые начнут ограничивать деятельность исламистов совершенно иными методами.
С другой стороны очень непростые отношения исламистов с режимом накануне революции и та практика, которую он долгие годы проводил в отношении них, породила в их рядах ответные действия. Так многие из них полагали, что революция изначально должна носить характер вооруженной борьбы с целью свержения режима и не верили в возможность его постепенной трансформации. Все это привело к тому, что расхождения между различными отрядами оппозиционного движения стали на каком-то этапе главной темой сирийского восстания.
***
Многих политиков и политологов как внутри Сирии, так и за ее пределами настораживал тот факт, что на каком-то этапе сирийского кризиса в нем возобладал «дух» ислама, выразившийся, прежде всего, в использовании различными отрядами противников режима Б.Асада исламской символики и лозунгов. Поэтому многие эксперты и обозреватели концентрировались в первую очередь на исламской атрибутике, исламских лозунгах, проповедях некоторых настоятелей в мечетях, выкриках в ходе массовых движений, исламской символике в названиях вооруженных отрядов, полагая, что именно ислам является главным трендом антиправительственного движения.
На самом деле подобные лозунги серьезно отличались от лозунгов и воззваний тех исламских движений, которые уже дано были известны в исламском мире. «Новые» исламисты как бы искали через эти лозунги свою идеологическую и политическую идентичность в привязке к истинному исламу. Несмотря на то, что этот религиозный атрибут сирийского кризиса находил отклик внутри общества, он серьезно отличался по своей интеллектуальной глубине, идеологической, политической повестке, поведенческой практике от традиционных движений политического ислама.
Возникший в условиях сирийского коизиса идеологический вакуум в обществе в результате отмеченных выше особенностей взаимоотношений власти с религией привел к изменению характера отрядов вооруженной оппозиции и способствовал появлению «новых» исламистов. Указанное явление достаточно явно проявлялось в ходе анализа их внутренней структуры, социального состава их союзников и противников из числа других отрядов вооруженной оппозиции.
Как уже отмечалось, большинство из них до сих пор находится в поиске своей идеологической и политической идентичности и переходит из одного состояния в другое, чтобы окончательно определить для себя идеологические рамки и способы поведенческого стереотипа в обществе. Большинство «новых» исламистов представлены различными отрядами вооруженной оппозиции, которые ведут вооруженную борьбу с режимом с самого начала восстания из-за особого характера ситуации в тех районах, где местное население решило взяться за оружие. Ряд этих отрядов расширили ареал своей деятельности по мере того, как в них вливались новые бойцы. Они продолжали искать новых союзников, которые могли бы согласиться с их идеологическими установками и методами действий на контролируемых территориях. Некоторые преуспели в этих своих попытках. Другие потерпели крах. Часть этих отрядов отличалась прочностью структуры, другие были весьма фрагментарны. Одни возникли на идеологической основе, создание других было продиктовано исключительно практическими соображениями. На протяжении всех последних лет сирийского кризиса эти показатели были очень подвижны и быстро менялись. Правда, сегодня они в целом приобретают единый характер.
Любопытно, что, по оценке ряда сирийских и арабских интеллектуалов, такое явное использование религиозного фактора как фактора духовного подъема на определенном этапе кризиса означало на деле стремление различных отрядов оппозиционного движения достичь общности идеологического мировоззрения на будущее устройство Сирии. Таким образом, антиправительственные силы и сочувствующая им часть общества использовали религию как фактор временного сплочения против превосходящих сил режима, его жестокой практики подавления восстания.
В тоже время, нельзя исключать, что по мере изменения ситуации, та символическая роль ислама, которую он приобрел на более ранних этапах кризиса, может начать трансформироваться при попытках его урегулирования. В этой связи, уже сегодня необходимо четко разграничивать природу и цели «исламистского феномена» на текущий момент и ислама как религии, идеологии и политического движения.
Одной из особенностей сирийского кризиса является существенная разница между городом и деревней в Сирии и та роль, которую сыграла в нем периферия, по крайней мере, на его начальном этапе.
Как известно первые наиболее сильные очаги антиправительственных выступлений вспыхнули в провинциальных центрах, и до тех пор, пока они не достигли столичных городов (Дамаска и Алеппо), события носили преимущественно характер мирных протестных движений. Начались они в периферийных центрах отчасти потому, что именно там силы безопасности и армия, прежде всего, утратили свой авторитет среди населения. Имело также значение резкое ухудшение социально-экономического положения населения периферии и неспособность местных властей справиться с вызовами рыночной экономики. Особенно заметным это стало в период правления Б.Асада.
В то же время в Дамаске и Алеппо интеллектуальная, экономическая, торговая элиты не хотели свержения правящего режима и не желали испытывать все связанные с ней риски. В таких городах, как Дамаск и Алеппо, можно было с достаточной долей уверенности выделить (по месту жительства) очень бедные слои населения, готовые поддержать антиправительственные выступления. Одновременно с этим их более состоятельные соседи из представителей среднего класса и торгово-промышленной буржуазии не приветствовали эти выступления, а многие жителей зажиточных кварталов тесно связывали свое благополучие с режимом.
Определяющая роль периферии по сравнению с крупными городами на начальных этапах сирийского кризиса оказала специфическое влияние на его религиозные аспекты, которые по своему типу больше напоминали бедуинский характер, сельскую атрибутику и именно этим объясняется такое распространение ислама салафитского толка по сравнению со скромной ролью традиционного суфийского вероучения. Салафитские идеи расцвели, прежде всего, в условиях провинциальных центров. Вклад так называемого цивилизационного ислама, присущего городским элитарным слоям, буржуазии, торговцам, интеллигенции, военным, носил весьма скромный характер, как среди гражданских, так и военных участников оппозиционного движения. Это становилось очевидным на примере весьма скромного присутствия суфийского элемента, как в отрядах вооруженной, так и гражданской оппозиции.
В результате «исламистский феномен» сирийского кризиса нес в себе сильный провинциальный компонент и, с этой точки зрения, имел потенциально временный характер. Было бы преждевременным считать устоявшейся ситуацию в идеологическом спектре «новых» исламистов. Факторы влияния, финансовой поддержки все еще продолжают оказывать воздействие на формирование идеологической ориентации и политической повестки этих группировок. Поэтому необходимо четко отслеживать смену религиозно-идеологических предпочтений различных отрядов воинствующих исламистов. При этом тем, кому небезразличен характер будущей власти в Сирии, важно стараться нащупать возможный общий вектор их политико-идеологической ориентации в случае смены режима Асада, не путая его (вектор) с религиозной символикой и духом, столь характерным для суннитского ислама.
Одновременно, было бы неплохо понимать до какой степени эвентуальный религиозный «мейнстрим» «новых» исламистов может корреспондироваться с идеологией уже известных движений политического ислама. Подавляющее большинство «новых» исламистов из отрядов вооруженной оппозиции не имеют сегодня организационных ниш с прицелом на мирное время. Именно через них они могли бы вернуться в гражданское общество и быть приняты в нем. Их появление было, прежде всего, связано с тем политическим и идеологическим выбором, который был им навязан правящим режимом и рядом внешних сил.
«Исламистский феномен» сирийского кризиса серьезно трансформировался за несколько последних лет, особенно в связи с особыми условиями развития ситуации. Нельзя исключать, что в случае прекращения военных действий в Сирии и постепенного возвращения жизни страны в прежнее, мирное русло, «исламистский феномен» может постепенно исчезнуть, поскольку, как было показано выше, его живительной основой служит жестокая вооруженная борьба в стране. В этом контексте борьба с ИГ и другими подобными ей джихадистскими организациями — в Сирии и соседних странах Арабского Востока, несомненно, имеет большое значение.
***
В условиях начавшейся в конце 2010 года на Ближнем Востоке «арабской весны» властям Сирии, опиравшимся на мощный аппарат спецслужб, армию, представленных главным образом алавитским меньшинством (12% населения) вряд ли удалось бы эффективно контролировать действие исламского фактора в многоконфессиональной и полиэтнической стране, не скатываясь в конечном итоге к открытому насилию.
Действительно, если рассматривать политические кризисы на Арабском Востоке в рамках религиозной парадигмы, то получается, что те страны, где они произошли и продолжаются (в том или ином виде) отличались большинством суннитского населения. То есть главной движущей силой этих народных восстаний были и есть люди, исповедующие ислам суннитского толка.
При этом необходимо иметь в виду, что изначально ислам суннитского толка содержал много элементов, которые условно можно было назвать светскими, демократическими. Вернее он был более восприимчив к их осмыслению. В отличие от шиизма, насквозь проникнутого своеобразной вертикалью власти в лице института имамата. Возможно, это послужило одной из причин того, что первичная идеология иранской революции 1979 года в последующем претерпела ряд изменений. Ведь недаром в иранском теологическом сообществе до сих пор не утихают (скорее разгораются) споры об искусственности института верховного лидера (рахбара) и необходимости его отмены.
В условиях подъема широкого народного протеста открылcя путь для дальнейшего развития, трансформации, самосовершенствования, обновления ислама и как идеологии и как практики общественного устройства, особенно если исламисты собирались прочно утвердиться во вновь создаваемых структурах власти, в новой политической системе. При этом подобного рода трансформации в зависимости от складывавшейся внутренней политической ситуации и внешнего воздействия могли принимать абсолютно разные формы.
И это особенно было заметно в начальный период событий в Сирии и других странах Леванта, где ислам традиционно был смешан с более ранними религиями и культурами Средиземноморья. Новый постмодернистский ислам — это продукт местных «мегаполисов», культуры «новых» горожан, требовавших свержения власти, которая более полувека тому назад пришла из дальних горных сел и захватила города, создав там свою культуру и установив свои порядки.
Эти «новые» горожане хотели установить новый тип власти, отличный от прежнего режима. Они мечтали учредить новый общественный порядок, основанный на новых принципах. Сирийские оппозиционеры активно использовали интернет и новые технологии. Они выставляли тела убитых, портреты перебежчиков как иконы, хотя в исламе это категорически запрещено.
Возможно, это новое явление могло получить дальнейшее развитие, если бы сирийский режим во время отказался от силовых методов взаимодействия с протестующими и не призвал бы на помощь шиитский Иран и ливанскую «Хизбаллу».
В тоже время, несмотря на то, что сегодня в Сирии возобладала «джихадистская» идея, воплощенная в действиях «Исламского государства», было бы неправильным считать, что, рожденный кризисом постмодернистский ислам полностью исчез и не имеет шансов на возрождение.
Поэтому, наряду с воинствующим исламом его надо тщательно изучать. Так как он может, при определенных политических условиях, оказать свое позитивное влияние не только на саму Сирию, но и остальные части Арабского Востока, а также и Европу, где как раз многие мусульмане в силу прямого и опосредованного участия в арабских событиях заметно радикализовались.
Если допустить, что постмодернистский ислам Леванта это продукт новой городской культуры, то надо признать, что он должен был неизбежно впитать в себя характерный для левантийских городов дух либерализма и стремления к демократии.
В условиях кризиса в Сирии постмодернистский ислам может стать существенным дополнением в формировании новой идеологии обустройства общества.
[1] Под «исламистским феноменом» (сам термин носит во многом условный характер) в данной статье понимается достаточно сложное общественно-политическое явление, которое в условиях сирийских событий охватило значительную массу сирийцев, изменив их прежние мировоззренческие и поведенческие стереотипы. В результате в Сирии возникла абсолютно новая социальная страта, которая различными способами и методами пытается само идентифицироваться в социальном, политическом, идеологическом, культурологическом плане в предлагаемых обстоятельствах.