Достоверно известно, что едва ли не единственным гарантом сохранения государственного единства Пакистана остается армия. Собственно, она таковой и была на протяжении всех лет существования Пакистана, что зафиксировано в конституции страны и ряде актов парламента. Китайские специалисты отмечают, что создание в 1947 году государства на конфессиональной, а не на политэкономической основе имело неизбежным следствием ослабленное внимание правящей элиты к проблемам развития (то есть к экономическому росту на основе максимально возможной занятости и последовательного снижения социально-имущественного неравенства) и частым политическим кризисам, завершавшимся приходом к власти военных. Однако, несмотря на регулярные военные перевороты, когда действие конституции ограничивалось и приостанавливалось, армия никогда не отменяла конституцию совсем, а, напротив, заявляла о своей верности ей. Иное подрывало бы легитимность любого политического шага военных, для которых подобная легитимность достаточно важна. Ведь они в определенной степени сохраняют приверженность британскому конституционному наследию и британской правовой традиции. Это предопределило относительно высокий уровень «светскости» и «энглизированности» пакистанского офицерского корпуса. Впрочем, уровень этот гораздо ниже, чем у офицерского корпуса соседней Индии, являющейся стабильной парламентской демократией британского образца, где никогда не было переворотов, а армия традиционно находилась вне политики. В Пакистане же бесконечное чередование «военных» и «гражданских» циклов (причем последние превратились в вынужденную и временную меру) мешало становлению дееспособных демократических институтов и формированию эффективной политической элиты, ориентированной на интересы общества в целом, а не его отдельных сегментов. По мнению китайских военных специалистов, отсутствие поступательного развития экономической и политической системы убедило пакистанскую армию в том, что именно она играет главную роль в пакистанском обществе. Это сделало целую страну зависимой от личной воли ее высших военачальников, наиболее одиозным среди которых, безусловно, был генерал Зия-уль-Хак (правил в 1977-1988 годах). Однако и военным не удалось стать носителями конструктивных идей, они занимались преимущественно «наведением порядка», откладывая преобразования на неопределенное будущее. В то же время любая армия, даже такая корпоративно замкнутая, как пакистанская, не может изолировать себя от политических идей, присутствующих в обществе. Так, в начале 1950-х годов в армии вдруг возникло левое движение (дело кончилось судом над группой офицеров по «Равалпиндскому делу о заговоре»). В 1960-х и начале 1970-х годов просматривались либеральные и умеренно-консервативные настроения. При Зия-уль-Хаке началось проникновение в армию исламизма, вызванное изменениями в ее социальном и национальном составе. Безусловно, усилению исламистского влияния на армейские круги способствовало также использование США и Пакистаном политического ислама в борьбе против советской экспансии, что впоследствии превратило исламистов в независимый фактор пакистанской политики. Зия-уль-Хак, уверовавший в незыблемость позиций армии, весьма снисходительно относился к исламским радикалам, а это в конечном счете привело к тому, что сейчас исламисты оспаривают у армии лидирующую роль в политической жизни. Эксперты НОАК отмечают, что рост исламизма, его проникновение в саму армию, особенно в младший офицерский состав, вынуждали армейское командование маневрировать, искать те или иные формы компромисса с исламскими радикалами. Установка на «умиротворение» исламистов во многом определяла непоследовательность пакистанских властей. В частности, военные действия против талибов, несмотря на возраставшее давление и критику со стороны Запада, велись вяло и неэффективно. В результате в США усилились настроения в пользу переориентации на Индию в качестве главного регионального партнера – в Вашингтоне наконец-то поняли, что мощная, динамичная и в то же время демократическая Индия, упорно противостоящая исламизму, гораздо ближе Америке, чем ненадежный, погружающийся в «исламистское болото» Пакистан. Пакистанское военное руководство постепенно приходило к пониманию, что «умиротворение» исламистов имеет свои пределы. Политическая экспансия тех же талибов делала все более реальной захват власти исламистами. А это означало бы отмену конституции и принципиальное изменения самой природы пакистанской армии. Из конституционного института она превратилась бы в «карающий меч Аллаха». В этом случае армия подчинилась бы клерикальному руководству и выполняла бы только его распоряжения. Армия в случае полной «талибанизации» Пакистана потеряла бы все. Командный состав, обученный и воспитанный на западный манер, подлежал бы увольнению (за исключением небольшой группы сочувствующих исламистам офицеров). Армия должна была бы расстаться с полюбившейся ей ролью «арбитра», готового в критические моменты «во имя национальных интересов» взять власть. Наконец, как отмечают китайские специалисты, реальная перспектива попадания пакистанского ядерного оружия в руки исламских радикалов означает и резкое возрастание вероятности того, что это оружия у генералов «отнимут» – те же Соединенные Штаты. Между тем, ядерное оружие для военных – не только «средство сдерживания» главного врага – Индии, но и инструмент манипулирования массовым сознанием, а значит, инструмент поддержания статус-кво. Ведь «ядерный выбор» — это, пожалуй, единственная платформа общенационального согласия в Пакистане. Большинство пакистанцев уверено, что наличие ядерного потенциала — гарантия единства и территориальной целостности страны. Собственно, суверенитет пакистанского государства как раз и проявляется в отказе от помощи стран Запада в деле обеспечения контроля над ядерным оружием и предотвращения доступа к нему «джихадистов». Первые более-менее решительные действия против исламских радикалов были предприняты генералом Первезом Мушаррафом. Он начал кампанию по «обузданию» разведки ISI, ставшей своего рода «пятой колонной» исламистов в армии (в конечном итоге ISI была переведена из подчинения «президентскому» Минобороны в «премьерское» МВД). Однако настоящим «водоразделом» стали события июля 2007 года, когда студенты-исламисты захватили «Красную мечеть» в Исламабаде. Мушарраф отдал приказ на штурм, в результате которого десятки захватчиков были убиты. Уже в 2008 году пакистанская армия резко активизировала операции против талибов в приграничных с Афганистаном районах, и с тех пор там идет настоящая война, в которой Пакистан потерял больше солдат, чем все 47 стран антиталибской коалиции в Афганистане.

Таким образом, представляется возможным согласиться с оценками китайских военных специалистов в том, что осознание значительной частью военных того, что «талибанизация» грозит гибелью самому пакистанскому государству, а вместе с ним и пакистанской армии, все-таки развело военных и исламистов по разные стороны баррикад. Со своей стороны, новые моджахеды, воспитанные на войне не с СССР, а с США, уже не чувствуют себя обязанными Пакистану. Они мстят ему и наносят удары — по натовским конвоям, по порту Карачи, который долго не трогали, и, наконец, по самим воинским частям.

Впрочем, до однозначных выводов еще далеко – влияние исламистов в вооруженных силах сохраняется, на эффективности операций против талибов также сказывается увеличение доли пуштунов, которые стали второй по численности, после пенджабцев, этнической группой в офицерском корпусе. Естественно, что офицеры-пуштуны не горят желанием воевать с соплеменниками, что само по себе подрывает свойственный военным корпоративный дух. Да и в целом, национальный состав армии отражает сложность межэтнической ситуации в стране, со всеми вытекающими отсюда последствиями. С одной стороны офицерский корпус на 80 % состоит из пенджабцев, четко ориентированных на сохранение единства страны. В то же время почти половина (45-48 %) рядового состава представлена этносами куда менее мотивированными в этом направлении.