Недавно известная американская исследовательская компания RAND Corporation выпустила анализ и перспективы восстановления Восточной Сирии в новых реалиях. Согласно этим выкладкам, после поражения «Исламского государства» (ИГ, запрещено в России) и с учетом скорого вывода американских войск  из Сирии самым большим вопросом стала мирная интеграция местных общин и восстановление разрушенной инфраструктуры. В этой связи приводится высказывание командующего Центрального командования США (CENTCOM) генерала Джозефа Вотела, который заметил, что «много хорошего военного прогресса было достигнуто . . . но самое трудное, я думаю, впереди, и это относится к темам стабилизации этих областей, консолидации достижений, и возвращения людей в свои жилища . . . .». Другими словами, Вашингтон обозначил тему локально ориентированной стабилизации в освобожденных районах Сирии как важнейший элемент дальнейшего развития обстановки. Всегда присутствующая здесь проблема заключается в том, как лучше всего перевести политические предпочтения США в устойчивый подход к стабильности, учитывая общую геополитическую нестабильность Сирии. При поддержке Москвы режим Асада продолжает настаивать на возвращении удерживаемых повстанцами районов; Иран уже самым серьезным образом расширил свои доверенные группы и влияние в поддержку сирийского правительства, а в начале 2018 года Турция начала военную кампанию против курдов. Курдские анклавы вблизи своей границы удерживает YPG («Силы народной самообороны»). Турецкое наступление продолжалось в течение нескольких месяцев и отвлекло курдские силы от продолжения их борьбы с ИГ на востоке Сирии. В то время как курды во главе «Сил демократической Сирии» (СДС), которые включают в себя значительное число арабских боевиков, турецкое правительство считает, что YPG связана с Рабочей партией Курдистана (РПК). Анкара и Вашингтон считают РПК террористической группировкой, что однако не мешает американским войскам фактически кооперироваться с ее сирийским филиалом. В настоящем докладе оцениваются проблемы стабилизации вдоль долины реки Средний Евфрат Сирии (МЕРВ), которая простирается к юго-востоку от Ракки на протяжении более 250 километров через город Дейр-эз-Зор вплоть до сирийско-иракской границы. В той связи, по оценке американских аналитиков, необходимо решить два важнейших вопроса: 1.Каковы наиболее неотложные местные потребности, связанные с усилиями по стабилизации?

2.Существует ли жизнеспособная стратегия для организации краткосрочной стабилизации в регионе, где дислоцируются силы, объединенные в различные коалиции, на противоположных сторонах долины Евфрата?

При разработке политики поддержки локально ориентированной стабилизации в Восточной Сирии, должны быть выделены три основные проблемы. Во-первых, там присутствует неизбежный вопрос ожиданий населения. То есть, у него необходимо создать устойчивое ощущение того, что они двигаются к лучшему качеству жизни, уровню безопасности, управления и экономического благополучия. Американские официальные лица охарактеризовали  стабилизацию после разгрома ИГ в Сирии и Ираке, как узконаправленные усилия: в основном, чтобы обеспечить свободу для оказания гуманитарной помощи местному населению, и восстановлению основных коммунальных услуг, но не как серьезные инвестиции в реконструкцию или национальное строительство. Эти краткосрочные приоритеты являются важнейшими шагами. Более трудный вопрос заключается в том, как они могут дать стимул к долгосрочным усилиям, направленным на достижение приемлемых уровней безопасности, управления, государственных услуг и экономической жизнеспособности, которые фактически исключили бы возможности для возрождения ИГ. Для Сирии это единственный возможный путь.

Во-вторых, есть проблема, которую необходимо решить в рамках восстановления — это императив противодействия насильственному экстремизму. Стабилизация не должна соответствовать шаблону «один размер подходит всем». При этом остаточные боевики ИГ все еще присутствуют в этих районах и прибегают к партизанской тактике. Это вызывает озабоченность в отношении степени уязвимости сообщества к радикализирующим влияниям.

В-третьих, в более широком смысле необходимо предвидеть, что переходные периоды, ориентированные на стабилизацию, часто порождают собственную нестабильность. Наибольшую актуальность для Восточной Сирии имеет самодостаточность курдских сил безопасности, которым будет передана ответственность в рамках обеспечения внутренней безопасности до тех пор, пока не будет сформирована местная полиция. Но как эта сила будет рассматриваться на местном уровне? Кроме того, обязанности по управлению станут прерогативой местных гражданских советов, которые обычно состоят из старейшин племени или других представителей общины. Будут ли эти органы считаться законными? Кроме того, беженцы и вынужденные переселенцы, скорее всего, вернутся обратно в свои общины. Катализируют ли эти процессы споры о землевладении, опасения по поводу реинфильтрации ИГ или вспышки общественного недовольства? И, наконец, тема прогресса в восстановлении транзитных маршрутов, что может помочь оживить местные рынки, но также может открыть пути для незаконного оборота наркотиков, торговли людьми, контрабанды и преступной деятельности в целом. Хотя ни одно из этих явлений не является принципиально новым в процессе стабилизации, каждое из них будет оказывать определенную степень влияния на Восточную Сирию после поражения  ИГ и, таким образом, должны быть учтены в планировании процесса стабилизации по мере его продвижения вперед.
Важным обстоятельством этого процесса является уровень трайбализма в этих областях. Партия власти в Сирии, для которой принцип приоритетности общенационального привилегированного этноса (арабизм) над племенем или сектой, является основным, всячески поощряли любые альтернативы племенным структурам. Причем эта политика пришла на смену аналогичной османской политике. Но два столетия усилий по обузданию этой силы оказало влияние на уровень трайбализма в настоящее время на востоке Сирии. Последствий несколько. Во-первых, племенные шейхи больше не являются источниками сильной власти над членами племени. Это особенно верно на самом агрегированном уровне — конфедерации племен, но также и на уровне отдельного племени и клана. Проще говоря, племенные шейхи не могут более безусловно управлять членами своей племенной группы. Это делает актуальной тему взаимодействия в ряде случаев с конкретными шейхами, а не с племенными советами. Но для этого надо четко понимать вес и авторитет Совета шейхов той или иной конфедерации. Во-вторых, власть племенных шейхов была ослаблена до такой степени, что те из них, которые демонстрируют оппозицию конкурирующим источникам власти, часто вынуждены капитулировать перед этими силами, что еще больше подрывает их способность претендовать на представительство любого избирательного округа. Государство, иностранные державы и вооруженные группы подрывают племенные власти путем создания альтернативных им структур силового управления. Если Соединенные Штаты стремятся к работе через племенных лидеров по стабилизации части удерживаемой провинции Дейр -эз-Зор со стороны американских партнеров (то есть СДС) важно понимать, что эти же племенные вожди часто «проигрывали» в своих столкновениях с другими племенами и конкурирующими источниками власти, включая насильственные экстремистские джихадистские группы, такие как «Джебхат ан-Нусра» (запрещена в России).
Процесс, в результате которого племенная власть была ограничена и разрушена, был ускорен гражданской войной в Сирии, которая привела к распаду административно единого Дейр-эз-Зора и возникновению там целой смеси оппозиционных организаций и террористических группировок. Это положение дел прямо противоречит тезису тех политиков, который предположили, что вакуум власти и незащищенность только усиливают трайбализм и возвращения местных жителей к племенным идентичностям. В Дейр-эз-Зоре, однако, отступление режима Асада не увеличило авторитет шейхов как фактической власти и поставщиков услуг безопасности. Напротив, оппозиция, ИГ и сторонники режима активно и успешно вербовали членов этих племенных групп для продвижения своих идей и целей в провинции (например, территориальный контроль, свобода передвижения, доступ к нефтяным доходам), несмотря на оппозицию в ряде случаев этим процессам со стороны традиционных племенных властей. Таким образом, эти альтернативные силы выступали против трайбализма путем унижения традиционных племенных лидеров путем вынуждения их подчиняться, бежать, платить дань или подчинять свои племена выдвигаемым требованиям. Этот контекст создает, по крайней мере, столько же риска, сколько и возможностей. Соединенные Штаты сейчас стремятся действовать через племена, чтобы заручиться поддержкой местных административных советов к северу и востоку от Евфрата для стабилизации «освобожденных районов». Но есть несколько явных препятствий такому курсу.

Во-первых, племена не могут быть осмысленно объединены в «про-коалицию» однозначных «сторонников режима» или «сторонников ИГ». Есть показательные примеры, такие как шайтат, племя, которое особенно пострадало от нападений ИГ и, таким образом, является солидарной силой против этой группы. Но у большинства племен были свои индивидуальные сторонники или противники тогой же ИГ.

Во-вторых, проблема заключается в том, что другие соответствующие субъекты обладают более глубокими знаниями о социокультурной ситуации в этом районе и более долгой историей таких отношений, чем нынешние попытки Соединенных Штатов работать через этот племенной алгоритм. Дамаск и Тегеран даже смогли достаточно успешно культивировать шиизм, как способ проецирования своего влияния в преимущественно суннитско-арабском регионе. На сегодня сирийский режим, поддерживаемый Россией и Ираном, контролирует примерно две трети населения провинции Дейр-эз-Зор, что обеспечивает ему дополнительное преимущество в налаживании местных связей — племенные или иные — для достижения своих целей. Еще одна проблема, как отмечалось ранее, заключается в том, что сирийское правительство имеет официальные институты в Дейр-эз-Зоре, которые имели предыдущий опыт управления провинцией. Например, бывший губернатор Дейр-эз-Зора Мухаммед Ибрагим Самра, более известный местным жителям как Абу Муханнад, был генералом в Министерстве внутренних дел Асада до своего назначения в правительство в 2016 году. Самра также имел опыт администрирования в провинции Дейр-эз-Зор, и ранее руководил подрайоном Ат-Табани, что находится к северу от города Дейр-эз-Зор. Учитывая его опыт в области безопасности, Самра имел и имеет прочные связи с официальными и неформальными субъектами безопасности режима, чьи силы захватили западный берег Евфрата в Дейр-эз-Зоре. Например, в конце 2017 года он добился того, что режим выделил эквивалент 12 млн долларов США на восстановление водоснабжения и электросети в городе Дейр-эз-Зор. При этом, по мере того, как Соединенные Штаты стремятся завершить свою миссию по борьбе с ИГ им не хватает эквивалентной администрации для работы на местах. Приходится полагаться на все еще зарождающихся местные гражданские советы и сотрудничать с ними в любой будущей миссии стабилизации. Учитывая эти сложности, усилия по стабилизации на местном уровне по всей провинции будут сложными. Любое предположение о том, что шейхи смогут осуществлять полномочия по управлению или эффективному посредничеству в более крупных населенных районах в пределах их племенной сферы могут не доказать свою жизнеспособность. В конечном счете, те местные внеплеменные акторы, которые осуществляют наибольшее влияние на уровне общин, направленного на экономическое восстановление и возобновление работы государственных служб, могут оказаться более влиятельными, чем шейхи. Для внешних партнеров ключевым моментом здесь будет обеспечение такой стабилизации путем точечных инклюзивных, прозрачных инвестиций, которые не должны рассматриваться как более благоприятные для одной племенной или клановой группы за счет другой. В противном случае такие усилия будут сопряжены с риском еще большего разделения между местными общинами.

Доклад RAND фокусируется на семи ключевых секторах государственных услуг Дейр-эз-Зора. Внутри каждого из них рассматриваются три широкие темы: Насколько хорошо ИГ управляло этим сектором в начале конфликта? Какой ущерб в военное время был нанесен этому сектору? Ущерб такой инфраструктуре может осложнить долгосрочное восстановление и, как минимум, должно диктовать приоритеты для краткосрочной помощи. По сравнению с другими освобожденными районами Сирии, каковы правильные показатели производительности для стабилизации? При этом на процесс восстановления следует отмерять месяцы, если не годы. Аналитики RAND использовали спутниковые снимки для оценки уровня ущерба 51 объекта критической инфраструктуры в провинции Дейр-эз-Зор и трех крупнейших городов — Абу-Камаль, Маядин и сам Дейр-эз-Зор. Это 2 крупные электрические подстанции, 13 мостов, 12 больниц, 16 рынков, 5 крупных промышленных объектов. По состоянию на конец 2018 года подавляющее большинство мостов, рынков и промышленных объектов в этих городах были повреждены или уничтожены. При этом только 2 из 12 больниц в провинции имели явные признаки повреждения. В сельских районах провинции Дейр-эз-Зор, в частности на восточном берегу реки Евфрат, значительное число крупных объектов и значительной части критически важной инфраструктуры показали признаки повреждения на спутниковых снимках начала 2018 года. В большой промышленной зоне вдоль Национальной автомагистрали N-7, почти все объекты, в том числе сахарный завод, оказался неработоспособным. В городе Дейр-эз-Зор подавляющее большинство повреждений нанесено ключевой инфраструктуре: 8 из 10 городских мостов были повреждены или разрушены, в том числе оба моста через реку Евфрат. В Абу-Камале крупнейшее зернохранилище показало тяжелые признаки повреждения на снимках с начала ноября 2017 года, а в Маядине аналогичные повреждения получили критические объекты инфраструктуры. Несмотря на значительный ущерб, уровень ущерба в Дейр-эз-Зоре, Маядине и Абу-Камале, он на самом деле имеет более скромный объем по сравнению с обширным физическим ущербом, наблюдаемым в Ракке. Уровень ущерба, наблюдаемого в районе Дейр-эз — Зора, сопоставим с тем, который наблюдается в соседней Табке. Анализ ночного освещения в провинции Дэйр-эз-Зор и прилегающих районах показывает, что к сентябрю 2017 года ночное освещение по сравнению с 2014 годом упало на 95% в городе Дейр-эз-Зор, на 82% в Маядине и на 92% в Абу-Камале. Аналогичные сокращения произошли и в Ракке (97%) и Алеппо (81%) за тот же период. Доступность электроэнергии в Дейр-эз-Зоре, находившемся под контролем ИГ, была ничтожной в лучшем случае, несмотря на доминирование группы над нефтяными ресурсами региона. С тех пор город Дейр-эз-Зор переживает худшие времена, работая в темноте с апреля 2015 года. Маядин и Абу-Камаль немного продвинулись вперед — с ночным освещением в октябре 2016 года на уровне или около 90 % и 50% уровней до прихода ИГ, соответственно. Эль-Баб, который был освобожден Турцией и сирийскими оппозиционными группировками в марте 2017 года, показал быстрый рост потребления электроэнергии. Потребление электроэнергии там уже находится на уровне до начала гражданской войны. Манбидж с августа 2016 года продемонстрировал столь же быстрое восстановление потребления электроэнергии. Этот анализ позволяет предположить, что темпы восстановления электрических сетей вряд ли будут одинаковой в разных городах.

Ресурсы нефти и газа

Хотя подавляющее большинство населения Дейр-эз-Зора живет вдоль плодородных берегов реки Евфрат, экономический центр провинции связан с ее обширными запасами нефти и природного газа. Дейр-эз-Зор когда-то давал примерно 70% от 4,1 млрд долларов США ежегодных доходов от добычи нефти и газа в Сирии. ИГ ежегодно получало от нефти от 250 до 365 млн долларов по всему халифату, большая часть которых была сосредоточена в Дейр-эз-Зоре, Расследование Financial Times в 2015 году показало, что ИГ добывало от 34 000 до 40 000 баррелей нефти в день. Самые крупные месторождения, как по географическому охвату, так и по размерам физических резервов, лежат к северо-востоку от реки Евфрат и к востоку от реки Хабур. Два самых больших месторождения, в Танаке и Омаре, давали примерно половину общей добычи нефти в Дейр-эз-Зоре. Исходя из местных отпускных цен при цене от 40 до 45 долларов за баррель, это составит более 800 000 долларов в день. В потенциале объемы получения дохода оцениваются почти в 300 миллионов долларов в год. В той мере, в какой СДС очистили и удерживают эту территорию, эти нефтяные ресурсы дают значительные рычаги влияния в будущих переговорах США с режимом. На сегодня, как минимум, именно нефть является основным источником краткосрочного дохода проамериканских сил. Несмотря на то, что большинство нефтяных полей лежат к северо-востоку от Евфрата, спрос на эти ресурсы после их добычи исходит от населения в контролируемых режимом западных районах Сирии. Основные нефте- и газопроводы в Сирии, которые берут начало в МЕРВ и идут на запад в направлении Хомса, Дамаска и Латакии. Журналистские расследования Financial Times показал, что ИГ и сирийское правительство достигли негласного соглашения: ИГ продавало нефтяные и газовые ресурсы режиму в обмен на наличные платежи, техническую экспертизу и устойчивого доступа на рынок. Без этих энергетических ресурсов власть режима Асада над беспокойными суннитскими районами в западной половине страны, возможно, оказались менее устойчивыми. В будущем разумно ожидать, что режим будет придерживаться аналогичной договоренности с любой силой, которая будет эксплуатировать нефтяные и газовые месторождения Дейр-эз-Зора, будь то курды, арабы-сунниты или поддерживаемые режимом ополченцы. На нефтяных месторождениях Омар и Марад на восточной стороне Евфрата, значительная часть нефтегазовых объектов была либо повреждена, либо полностью разрушена, согласно визуальным данным спутниковых снимков. Кроме того, почти все объекты, по-видимому, были недостаточно работоспособны или вообще не вели никакой производственной деятельности. Разрушенная тепловая электростанция на природном газе в западном нефтяном поле Омар, которая была источником энергии для значительной части окружающих промышленных и нефтегазовых объектов, до сих пор не функционирует. Дальше на юг и к востоку от Абу-Хамама снимки также иллюстрируют серьезный ущерб, нанесенный нефтяным объектам в регионе, а также разрушение большей части оставшейся производственной инфраструктуры. В этой связи добыча и переработка нефти в основном осуществляется кустарным способом с соответствующим качеством получаемого топлива.