Арабский мир – конструкт или, если использовать выражение современного арабского исследователя, «зыбкая и текучая данность», что в равной мере относится как к идее арабской идентичности, так и к практике ее воплощения в реальности существования арабского геополитического пространства (политически объединяемого Лигой арабских государств – ЛАГ) и арабского этнического сообщества. Условность границ государств, обычно квалифицируемых в качестве арабских, определяется, чаще всего, тем, что контролируемая ими территория возникла как итог мощного внешнего воздействия, а не внутренних процессов, что, в свою очередь, делает неопределенными «внешние» границы самого арабского мира. Сама же эта территория является местом проживания человеческих групп, которые не всегда квалифицируют себя в качестве арабских, вне зависимости от того, стало ли это проживание побочным результатом процесса становления соответствующей территории или последующего (уже в эпоху после обретения политической самостоятельности) формирования в ее пределах неарабских этнических движений.
Присоединяясь к ЛАГ и становясь, таким образом, «арабскими» (документы этой организации ни в коей мере не определяют понятие «арабское государство», делая акцент, скорее, на ином качестве ее членов – их «независимом» статусе), входящие в нее государства не стремятся ограничить себя лишь этим определением. Становясь частью «арабского отечества» (хотя это положение в случае многих из этих субъектов и не прокламируется) члены Лиги в равной мере остаются Сирией, Египтом, Марокко, Коморскими островами или Бахрейном. Часто (но это правило не обходится без, порой, существенных исключений) граждане этих государств провозглашаются «арабскими народами», в свою очередь, составляющими «арабскую нацию». Однако «жизнеописания» этих государств и, соответственно, населяющих их человеческих сообществ едва ли не каждый раз доказывают, что они куда как более древни, чем и «арабское отечество», и «арабская нация».
«Арабский» Ирак – «местоположение шумерской, вавилонской и ассирийской цивилизаций», подспудно понимаемых как псевдонимы его суннитского, шиитского и курдского населения. В свою очередь, Сирия не только «трепещущее сердце арабизма», но и страна, где правила царица Пальмиры Зенобия и где в Угарите «возник древнейший алфавит, давший начало греческой азбуке» (впрочем, для версии ливанского «жизнеописания» этот алфавит появился в Библосе). Египетское государственное сообщество невозможно без апелляции к наследию «фараонов». Осью ливанской внутриполитической жизни всегда было противостояние между «арабской» самоидентификацией мусульманских (но также православных и греко-католиков) этноконфессиональных общин и «ливано-финикийским» выбором маронитов, значительно снижающим роль арабского языка в жизни этого элемента ливанского сообщества. Наконец, «тунисская нация» обращена к «эпохе Карфагена», а ее «арабизм» – не более чем одна из составляющих «тунисской личности». Присутствуя в «жизнеописаниях» государств ЛАГ, «арабизм» чаще всего – однажды приобретенный, хотя и, несомненно, важный, компонент их идентичности.
Принципиально важный элемент арабской мифологии – «великая арабская революция» и попытка создания национальной государственности со столицей в Дамаске кажется важным только для Машрика. Если цветовые гаммы флагов государств, появившихся в пределах «исторической Сирии, и повторяют ее знамя, то в полной мере это относится только к Иордании (где правит собственная ветвь хашимитской династии) и Палестинской Национальной администрации. Но эта гамма отброшена в Ливане и переосмыслена (в том числе и с точки зрения ее интерпретации) в Сирии и Ираке. Ее не в полной мере повторяют флаги Египта и Йемена, но воспроизводят флаги Кувейта (с особой историей обретения им политической самостоятельности, как и притязаний на его территорию со стороны соседнего Ирака) и Государства Объединенных Арабских Эмиратов (впрочем, в этом случае речь идет о федерации, каждый из членов которой располагает собственными государственными символами).
Тогда какова внутренняя структура арабского мира? Возможно ли понять ее, опираясь на феномен самоидентификации составляющих его государственных образований? Существует ли, с одной стороны, в границах этого конструкта некое центральное звено, а, с другой, периферия? Какова эта периферия, и как она соотносится с центральным звеном соответствующего геополитического пространства? Наконец, в какой мере с точки зрения своей внутренней структуры арабский геополитический конструкт может рассматриваться как устойчивое явление?
Начиная с 1944 г., объединяемое ЛАГ геополитическое пространство имело тенденцию к своему последовательному расширению, но, порой, теряло некоторые свои элементы – не только значительную часть Палестины, но и Александреттский санджак, ныне иранский Хузестан – «Арабистан», острова в зоне Персидского залива, еще и сегодня рассматриваемые как территория осуществления «арабского» этнического проекта. Впрочем, тенденция потери отдельных частей «арабского отечества» и населяющих эти части «арабских» же народов является и реальностью сегодняшнего дня, если иметь в виду ситуацию, по крайней мере, Ирака и Судана. Тем не менее, с момента создания ЛАГ основавшие ее государства, кажущиеся центром «арабского отечества», постепенно обретали свою периферию.
В рамках этой периферии, если исходить из идеи самоидентификации, возникал ее наиболее удаленный от этого центра «маргинальный пояс» – определение, которое может быть с достаточным основанием отнесено к Сомали, Джибути, Мавритании или Республике Коморские острова. Обращение этих «маргиналов» – беднейших стран современного арабского геополитического пространства к «арабской идее» было итогом деятельности тех или иных групп местных «правящих классов», благодаря которой эти государства могли обрести (и сохранить) статус субъектов международных отношений или, вступив в ЛАГ, получить гарантии внутриполитической стабильности, а также финансовую помощь со стороны ведущих членов этой организации. В любом случае вступление этих государств в ряды «общеарабской» региональной организации, вряд ли, определялось их принадлежностью к ареалу «арабской» культуры, — если их что-либо и связывало с «арабским» центром, то эта связь вытекала из их принадлежности к миру ислама.
Но и в границах ближайшего к странам-основателям пояса «периферии» идея «арабской» культуры все так же не может быть распространена на значительные группы объединенных местными государствами человеческих сообществ. Даже более того, эта идея слишком часто категорически отвергается претендующими на выражение интересов этих групп политическими партиями и движениями. Примеры этой ситуации очевидны – суданский Юг и Дарфур, берберы, по крайней мере, двух магрибинских стран – Алжира и Марокко. Впрочем, даже если во «внутреннем» Омане претендовавшие на свой социальный характер политические движения и не провозглашали своей целью сецессию, в их деятельности подспудно присутствовал этнический мотив, оправдывавший себя «непричастностью» к «арабской» идее. И не был ли южнойеменский «социализм» (при всем многообразии его связей с одним из социально окрашенных «общеарабских» движений, как и его, прежде всего, левыми палестинскими осколками) проявлением «периферийности» этого ушедшего в прошлое государство в контексте «общеарабского» геополитического пространства?
Наконец, идея самостоятельности «арабской» идентичности или нахождения магрибинских стран в поясе «ближайшей периферии» называющего себя «арабским» геополитического пространства всегда присутствовала в воззрениях основателей местного национального движения. Алляль Аль-Фаси был абсолютно откровенен, подчеркивая еще в конце 1930-х гг., что «страны Магриба связаны (подчеркнуто мною – Г.К.) с Ближним Востоком и расположенными там центрами Божественного откровения только огромной пустыней». Продолжая свою мысль, он говорил: «Марокканец на всех этапах развития его страны никогда не подчинялся внешней, а только национальной власти. … Он принял ислам, но отказался подчиниться Аббасидскому халифату, как и халифату Омейядскому, правившему рядом с его страной – в Андалусии».
В равной мере и сегодня, идентифицируя марокканское государство, его конституция всего лишь подчеркивает статус арабского языка в качестве «официального» средства коммуникации (ислам, конечно же, провозглашается «государственной религией») и называет страну «частью Великого Арабского Магриба». Но эта ситуация имеет отношение и к Алжиру, — действующая конституция этой страны подчеркивает, что «принципиальными составляющими ее идентичности выступают ислам, арабизм и амазигизм», а Алжир в этом контексте – «страна ислама, интегральная часть Великого Магриба и арабская страна». В свою очередь едва ли не идентично определяется и Тунис, — «религия Туниса – ислам, его язык – арабский», а «Тунисская республика составляет часть Великого Арабского Магриба», ее народ «принадлежит к арабской семье». Африканская идентичность Ливии провозглашается основополагающим эле-ментом ее государственной политики.
Но и на Востоке арабского мира ситуация вовсе не выглядит отличной от той, которая существует на его Западе. Катар всего лишь «независимое и суверенное арабское государство», как и Оман – «полностью суверенное, независимое арабское и исламское государство». Конституции этих двух стран полностью игнорируют их принадлежность к «арабскому отечеству». Впрочем, и бахрейнская конституция делает акцент на принадлежность Королевства Бахрейн, в первую очередь, к «региону» его местоположения в его качестве единого целого, лишь затем входящего в искомое «отечество».
Существует, тем не менее, и иной показатель «периферийности» ближайшего к странам-основателям ЛАГ пояса арабского мира. Он выражает себя в создании собственных региональных организаций (вне зависимости от уровня их жизнеспособности или апелляции к «общеарабскому» организационному центру). Если речь идет о магрибинских государствах, то это Союз арабского Магриба. Если же вопрос касается восточной оконечности арабского геополитического пространства, то это Совет сотрудничества арабских государств Залива. Ведущая (хотя и оспариваемая другими членами этой организации) роль Саудовской Аравии в составе Совета сотрудничества, провозглашение зоны Персидского залива основным полем внешнеполитической деятельности саудовского королевства, — все это ставит вопросы, касающиеся, в том числе, и того, как сочетаются «общеарабский» и регионалистский мотивы в самоидентификации Саудовской Аравии.
Иными словами, и государства-основатели ЛАГ – центральное звено «арабского» геополитического пространства обладают качествами внутренней «периферийности». Они все так же легитимируют свое существование уходящим в глубины «неарабской» (или выдаваемой за «арабскую») истории «жизнеописанием». Их «государственно-арабская» самоидентификация (в саудовском случае едва начинающая конкурировать с мусульманской) ни в коей мере не скрывает присутствия в составе их «арабских народов», порой, достаточно значимых человеческих групп, отнюдь не стремящихся к тому, чтобы ощущать свою культурную принадлежность к миру «арабской нации». Речь здесь вовсе не идет лишь о значительных иноязычных вкраплениях, представленных, в частности, курдами, ассирийцами Ирака и Сирии или относительно значительное армянское сообщество Ливана, в действиях которых очевидна политическая устремленность к сецессии от провозглашающего себя «арабским» государства или, по крайней мере, желание добиться административной автономии, как и всемерное поддержание «национальной» идентичности. Вопрос связан, в том числе, и с хотя и арабоязычными, но далекими от «арабского» проекта прошлого и настоящего и в малой степени ассоциирующих себя с идеей «арабской» культуры шиитскими сообществами Ирака, Ливана, Саудовской Аравии, предпочитающих говорить в лучшем случае не о своей «арабской», а соответствующей «государственной» идентичности. Впрочем, и вопрос об «арабской» идентичности египетских коптов не кажется сегодня окончательно решенным, а сама эта идентичность также выглядит как апелляция к египетской государственности.
Присутствие «периферийного» начала в списке характеристик стран-основателей ЛАГ доказывается и фиксируемым конституционными актами этих стран (в этом отношении сопоставимыми со странами обоих поясов «арабской» периферии) их статусом «суверенных государств». Этот статус всего лишь оттеняет те или иные формы их связей с «арабским отечеством», что, в свою очередь, превращает национальные сообщества этих стран во все так же «суверенные народы» (здесь существенны и ощутимые различия между местными вариантами «единого» литературного языка арабского мира). Местная «арабо-государственная» идентичность становится конкурентом «общеарабской» идеи. Более того, эта идентичность – важней-шее орудие ликвидации «периферийности» в странах-основателях ЛАГ, которая воплощается во внутренних центробежных тенденциях регионального, религиозного или этнокультурного партикуляризма, а также в традиционных формах лояльности. Искореняя эти тенденции, «арабо-государственная» идентичность формально направлена на достижение «общеарабского» единства. Но «арабо-государственный» национализм, уничтожающий партикуляристские тенденции, создает «государственно-арабские» нации, вновь и вновь воспроизводя феномен «периферийности», если иметь в виду, что «арабский» проект прокламирует конечное единство «арабского отечества» и «арабской нации». Эта «периферийность» не преходяща, — ее возникновение и эволюция определяются разновременностью появления «арабо-государственных» национализмов, разнообразием вызвавших их к жизни причин, а также разнородностью составивших эти национализмы внутренних компонентов.
Если один из таких национализмов впервые и возник в пределах «исторической Сирии», то это не означает, что путь иных арабских государств к выработке ими своей «арабской» идентичности проходил через экспансию «арабо-сирийского» национализма в направлении других регионов нынешнего арабского мира. «Зыбкость» и «текучесть» самого «арабского оте-чества» предполагают, что феномен «арабизма» возникал не только в границах «исторической Сирии», но и иных регионах современного арабского мира – странах Магриба, на Аравийском полуострове, в уже возникшем Ираке и «долине Нила». Там (а также на большей части самой «исторической Сирии») появлялись суверенные государства, не одновременно и не сразу, а самостоятельно вырабатывавшие формальные аналоги «сирийского» понимания «арабского отечества», как и собственного места, а также роли в этом «отечестве». Самостоятельность действий местных национальных движений или политических элит современных государств создали собственную, соответствовавшую условиям развития того или иного из них трактовку этнонима «араб», как и соответствующую этой трактовке «арабо-государственную» риторику. Но важно и еще одно обстоятельство, — «арабо-сирийский» национальный проект был не только ограничен частью пространства современного Машрика, но и не выдержал испытания времени, расщепившись, в конечном итоге, на несколько «арабо-государственных» проектов — собственно сирийский, ливанский, иорданский и палестинский.
«Общеарабский» этнический проект в его развитой форме – явление позднее, возникновение которого еще продолжающее конструироваться «зыбким» и «текучим» статусом «арабского отечества». Выступая на разных этапах своей эволюции в качестве фактора сплочения арабского мира, фактора региональной политики (отношения со странами-соседями, включая и Израиль) и политики международной (отношения с ведущими мировыми «центрами силы»), этот проект всего лишь аккумулировал некоторые представления действующих в арабском сообществе политических игроков (государств, групп политического действия). «Общеарабский» проект отнюдь не всегда мог быть (и, в большой степени, не является сегодня) результатом консенсуса этих представлений, — многочисленность акторов сообщества и противоречивое многообразие выдвигаемых ими собственных целей и задач представляют собой важнейшее препятствие на пути к достижению этого консенсуса. Да и сама возможность появления этого проекта едва ли не полностью зависела (и зависит) от того, насколько целенаправленно интересы этих акторов были направлены на использованию арабской «национальной» идеи. «Общеарабский» проект создает не более чем «абрис» искомого «арабского отечества», демонстрируя не только пытающиеся сплотить это «отечество» центры (возникновение которых всегда определялось не столько идеей «общеарабской» идентичности, сколько обстоятельствами «текучести» арабского мира, воздействия на этот процесс внешних сил, а также возможностями материальной силы в ее самых разнообразных проявлениях), но и столь же отчетливо проявлявшуюся «периферию» арабского геополитического пространства.
Это пространство, иными словами, многослойно и многоуровнево, с нечетко различимым центральным звеном и его столь же многослойной «периферией». Более того, это пространство условно и нестабильно. Оно способно создавать многочисленность конкурирующих «центров силы», вовсе не принадлежащих только к государствам-создателям ЛАГ, но и к их ближайшей периферии (роль Катара в урегулировании внутрисуданской или внутрипалестинской ситуации). Каждый из этих «центров» (с точки зрения тех или иных параметров) может быть ассоциирован с тем или иным государством или политическим движением. Множественность присутствующих на поле «общеарабской» политики игроков связана с созиданием наций и строительством национальных государств; его многогранность содержит в себе вопросы этнической идентификации, политического конфессионализма (в его разнообразных мусульманских или христианских формах) и регионализма; в его многоуровневости отражается и степень вовлеченности нерегиональных (в том числе и государств-соседей арабского мира) сил в процессы, развивающиеся в границах арабского геополитического пространства.
Но, претендуя на свой «общеарабский» характер, эти игроки «периферийны», что доказывает градация развивающихся в пределах арабского геополитического пространства конфликтов. Если палестинская ситуация и может (но только с определенной точки зрения) рассматриваться в качестве фактора, воздействующего на формирование «общеарабской» системы межгосударственных отношений, то конфликт в Дарфуре «перифериен», хотя и обретает «общеарабское» измерение в свете его международных последствий. Однако и в первом, и во втором случае (не говоря уже о конфликтных ситуациях прошлых лет) арабский мир не оказывается «единым», а апелляция любого игрока на поле «общеарабской« политики к соответствующей ситуации лишь доказывает, стремление этого игрока к решению его собственных «периферийных» задач.