Гражданское общество относится к числу явлений, в понимании которых еще не достигнута теоретическая и практическая ясность. Турецкой общественно-политической мысли характерно стремление рассматривать гражданское общество и государство в отрыве друг от друга, как несвязанные между собой сферы социальной жизни, отсутствие критического подхода к концепту «гражданского общества», его популяризация как противовеса авторитаризму центральной власти. При этом, остается до конца неясным, что в общественном дискурсе стоит за этим понятием. Одни видят в определении «гражданский» оппозицию «государственному», в то время как другие  имеют в виду противовес «влиянию армии». Для кого-то гражданское общество означает просто наличие общественных организаций, для других – важно, какие это НПО (либеральные, исламские или секулярные). В контексте разных политических идеологий и платформ гражданское общество стало идентифицироваться буквально со всем – от многопартийной системы и гражданских прав до индивидуальной свободы[1]. Получается, что у каждого есть свое гражданское общество, отвечающее личным интересам и представлениям о демократии и гражданственности.

Историю становления и развития гражданского общества в Турции можно отсчитывать по-разному. Если под последним понимать возможность существования относительно свободной ассоциации вне строгих границ, очерченных государством, то можно говорить о практически полуторавековом опыте гражданского общества в стране. Ведь социально-политический вес общественных движений и организаций в период «поздней» Османской империи (1850-1923) был весьма значительным (это хорошо видно на примере деятельности вакфов – благотворительных институтов, создававших сети социальной солидарности, независимые от центральной власти[2]), а после провозглашения Турецкой Республики как современного государства-нации появились различные организации, действующие вне политики, но в тесном сотрудничестве с государством. Однако если принять более широкую трактовку и воспринимать гражданское общество как возможность и механизм общественного влияния на процесс формирования государственной политики, то придется констатировать, что подобные черты турецкий социум начинает приобретать лишь в конце 1980-х гг.[3]

Вероятно, один из главных факторов, который, по меньшей мере, тормозил превращение аморфных ассоциаций и разрозненных социальных групп в более крупные объединения, включенные в активную политическую жизнь страны, создающие основы для «демократии-участия», – особый «централизованный» характер политической и экономической модернизации в Турции. В период становления государства-нации (1923-1945) и оформления многопартийной системы и парламентаризма (1945-1980) центральная власть сохраняла за собой роль главного и наиболее влиятельного субъекта политических, социально-экономических и культурных отношений. Тем самым и институты гражданского общества (разнообразные ассоциации, движения, НПО и т. д.) подпадали под косвенный, а иногда и прямой контроль со стороны государства. Ведь сама схема «централизованной» модернизации «сверху» базируется на идее прочного единства общества и государства (государства и нации), предполагает существование «независимых» ассоциаций, действующих на принципах служения власти и ее нуждам, а не по законам социальных отношений, основанных на личных предпочтениях и экономическом интересе[4].

Кемалистский проект создания национально, религиозно и идеологически однородного общества с самого начала вызывал резкую ответную реакцию – недовольство и отторжение на уровне «коллективного бессознательного»[5]. Жестко подавляемое религиозное (исламское, прежде всего) самосознание, а за ним и другие маргинализированные идентичности (в частности, алевитская, курдская и т. д.) в последние десятилетия стали все активнее заявлять о себе. Исторически сложившийся турецкий «этос» предполагал сохранение абсолютного контроля над политической сферой (исполнительной властью и другими политическими «субъектами», как лояльными, так и оппозиционными) и скептическое отношение к гражданскому обществу (его стремлению оказывать влияние на внутриполитические процессы). Государство придерживалось тактики сужения и перекрывания каналов взаимодействия между гражданским и политическим обществом через введение соответствующих конституционных норм и военные перевороты. В результате, стремление создать гражданское общество как главный противовес государственной машины (что представлялось залогом плюралистической демократии) оттесняло на задний план необходимость развития их конструктивных взаимоотношений через политическое общество.

На сегодняшний день в Турции продолжает доминировать антиполитическая (или антигосударственная) модель гражданского общества – склонность смешивать негосударственный характер его институтов с враждебностью по отношению к власти. Подобная трактовка гражданского общества противопоставляет его государству, а не говорит об их «комплементарности» и взаимозависимости.

Доминирование государства, его контроль над публичной сферой и общественной жизнью, неуклонно возрастая в годы военных переворотов (1960, 1971, 1980), сохранились и после перехода к многопартийности в 1945 г. и принятия курса на демократизацию страны, даже несмотря на возникновение крупных торгово-промышленных союзов, палат и т. д.[6] На процесс приближения турецкого общества к гражданскому состоянию сильно влияли и этнорелигиозные конфликты: обострение курдского вопроса и проблемы исламской идентичности, их политизация в 1980 е и 1990- е гг. служили формированию соответствующих подходов к гражданскому обществу и его институтам, диктуемых принципами национальной безопасности и выражавшихся в отлаживании правовых механизмов давления и контроля над НПО.

Даже отмена конституционного положения, запрещающего политическую активность НПО, в 1995 г. не способствовала налаживанию отношений между политическим и гражданским обществом. Кроме того, после «мягкого переворота» 28 февраля 1997 г., объявления исламских движений главными врагами демократии и отставки правительства Неджметтина Эрбакана отношение политического общества к гражданскому и особенно к НПО, идентифицирующими себя с исламом (умеренным или радикальным) стали еще более бескомпромиссными[7]. В результате, политическое и гражданское общество оказались отделены друг от друга, укрепляя свою «автономию» за счет друг друга. Большинство исламских организаций стало придерживаться концепции радикальной трансформации существующего общественного устройства, открыто отрицая принципы турецкого национализма и противопоставляя ему исламскую концепцию уммы[8]. И вызвано это было рядом объективных факторов. Неэффективность политического класса вместе с высокой степенью его коррумпированности породили радикальные настроения в обществе, стремление создать альтернативную политическую систему, где не будет место прежним дискредитировавшим себя элитам[9]. Исследования деятельности крупных умеренных и радикальных исламских НПО в 1990-е и 2000-е гг. только подтверждают прямую зависимость их радикализации от степени вытеснения из публичной сферы[10].

Дело в том, что даже современные общества с их ценностным плюрализмом утратили бы всякую «общность», если бы в них отсутствовали разделяемые всеми принципы взаимоотношений и общей (политической) идентичности. В отличие от дюркгеймовской механической солидарности[11], основанной на однородности социальной группы с единой коллективной идентичностью, в современных гражданских обществах минимальную или «слабую» коллективную политическую идентичность может разделять множество групп, каждая со своим особым представлением о том, что такое «благая жизнь».[12] С «дискурсивной этикой»[13], ограниченной областью правовых норм, в качестве своего основания такая коллективная идентичность способна стать выражением общности. Она может быть источником солидарности именно потому, что входит составной частью в идентичности совершенно различных социальных групп[14].

К сожалению, в Турции пока не удалось сформировать подобную «минимальную коллективную политическую идентичность» в противовес «официальной», навязываемой властью «сверху». Поэтому большинство социальных групп – этнических и религиозных – определяют себя через свою «инаковость», отрицательно характеризуя черты общности друг с другом (и это несмотря на внушительное число НПО, которых в стране насчитывается более 90 тыс.[15]). Между тем для поддержания демократии необходимо наличие определенных форм и уровня взаимодействия: конструктивный диалог и солидарность – по ряду ключевых, «надидеологических» вопросов между субъектами гражданского общества[16].

Как раз такого «относительного» согласия по поводу общих границ политического действия и не хватает турецкому гражданскому обществу. Поэтому социальные группы и НПО определяют себя в категориях дихотомии «мы» – «они». Примечательно, что даже организации по защите прав человека четко выделяют «своих» и «чужих», защищая интересы лишь определенной группы людей и отказываясь вести диалог друг с другом[17].

Нельзя упускать из виду, что субъекты гражданского общества – это не только движения и НПО, выступающие за демократизацию и укрепление либеральных ценностей, но также и социальные течения религиозного и фундаменталистского характера, ратующие за установление взаимоотношений между обществом и государством на коммунитаристских принципах[18]. Поэтому для взвешенной оценки гражданского общества необходимо рассматривать его субъекты с точки зрения их ценностных и стратегических ориентаций.

Проблема ценностной и сущностной «делимитации» – одна из самых острых для гражданского общества в Турции, которое представляет собой сферу не только демократической активности, но также является полем самореализации «антидемократических» сил.

Конечно, нельзя утверждать, что любое движение, придерживающееся исламской идентичности, выступает с позиций коммунитаризма и противников плюралистического общества, как считают кемалисты, весьма значительная часть умеренных исламских движений придерживаются либеральных ценностей, борются за расширения гражданских свобод через существующие демократические институты, упускать их из виду было бы ошибкой[19]. Одним из наиболее репрезентативных примеров таких движений является отколовшаяся от Милли гёрюш Партия справедливости и развития (ПСР) Реджепа Эрдогана.

ПСР открестилась от исламистских корней и стала идентифицировать себя как «консервативно-демократическая» партия, сторонник светскости и национализма, защитник ценностей демократии и прав человека[20]. Такая позиция до последнего времени позволяла сохранять нейтральные отношения между армией и правительством Реджепа Эрдогана. Однако в сфере взаимодействия центральной власти и гражданского общества ожидаемого прорыва не произошло.

Как и в случае со многими инициированными ПСР реформами, отношение правящей партии к гражданскому обществу и различным его группам страдало двойными стандартами. Может показаться странным, но ПСР приложила немало усилий (прямых и косвенных), чтобы не допустить или свести к минимуму влияние гражданского общества на выработку и принятие политических решений, при этом не переставая обращаться к нему за поддержкой и одобрением своей политики, особенно в те моменты, когда традиционные секулярные институты (армия, университеты) и кемалистская элита становились на пути проведения масштабных реформ[21]. Столь двусмысленное положение закономерно вызвало негативную реакцию со стороны НПО. Так, в марте 2005 г. консультативный совет по правам человека при премьер-министре, в состав которого входили представители крупнейших общественных организаций, подал коллективное прошение об отставке в знак протеста против «номинального, а не реального использования этого органа со стороны правительства»[22]. Показателен пример разработки и принятия нового уголовного кодекса в 2004 г., когда власти всячески препятствовали публичному обсуждению его положений.

Как впоследствии признал один из крупных функционеров ПСР Денги Мир Фырат, роль гражданского общества, СМИ, академических кругов в разработке нового кодекса была минимальной: к обсуждению было привлечено около 30 правоведов и лишь двое из них высказали свое мнение по поводу закона до его принятия в сентябре 2004 г.[23]

Схожая ситуация возникла и в 2007 г. с проектом новой Конституции, когда обещания ее широкого всенародного обсуждения (не только видимости) так и остались невыполненными[24]. Приверженность ПСР принципам культурного и религиозного плюрализма также больше находила свое отражения в лозунгах и пропагандистских акциях, чем в реальной внутренней политике: за провозглашением необходимости «обновления светскости» в обществе стал расти религиозный фанатизм[25] и неприятие этно-конфессиональных меньшинств[26]. Ситуация с запретом на ношение мусульманского платка (тюрбана), когда это символическое право беспрепятственно выражать свою религиозную принадлежность (заметим, исключительно мусульманскую) затмило необходимость всех других гражданских свобод[27], разразившееся в 2008 г. «дело Эргенекон» и уголовное преследование бывших военных лишь подтверждают тезис о господстве примата одного мнения как отличительной черте политической культуры турецкой государственной элиты и гражданского общества: когда «сильный», т. е. более представительная социальная группа, утверждает неоспоримость своей культурно-политической платформы и навязывает ее «слабому»  –  социальной группе, обладающей в данной ситуации меньшим ресурсом[28].

Исторический опыт Турции дает нам пример того, насколько трудно реализовать формулу «государство плюс гражданское общество» в условиях живой традиции сильной центральной власти с устойчивыми чертами авторитаризма. Стремление к доминированию в разных сферах общественной жизни, радикальный характер реформ и модернизация «сверху» и т. п. – все эти черты турецкой политии служили разрастанию пропасти между государством и обществом. Многие социальные группы при этом намеренно отчуждались как «не вписывающиеся» в выстраиваемую парадигму «нового турецкого общества». В совокупности это делало практически невозможным выработку «коллективной политической идентичности», способной выступить объединяющим и консолидирующим фактором для большинства. Укрепление позиций гражданского общества как противовеса «абсолютной власти государства» в 1990-е гг. создало иллюзию того, что вскоре политическая система станет открытой для самых разнообразных социальных групп, в том числе и маргинализированных, приобретет черты плюралистической демократии. Однако нежелание власти идти на уступки гражданскому обществу, ее отказ от широкого сотрудничества служат дальнейшему обособлению общества и государства, их стремлению к самореализации за счет друг друга. В конечном итоге, при росте влияния гражданского общества в нем могут возобладать радикальные течения, и маятник турецкой политики вновь качнется в сторону ужесточения режима «во имя спасения демократии».

Серьезно задуматься об этом заставляют и муниципальные выборы 2009 г., репортажи о ходе проведения которых больше напоминали сводки с мест боевых действий (6 человек убито и около 100 получили ранения)[29], и слова премьер-министра Реджепа Эрдогана, отреагировавшего на ощутимое (почти 10%) снижение электоральной поддержки ПСР, об «уроке демократии, который преподал его партии турецкий народ… и который он [Реджеп Эрдоган] непременно учтет»[30].

 

---